Еда крестьянская, но так она вкусна была, что даже дочь графа ела с удовольствием. А вот Волков ел похлебку без удовольствия. Поглядывал на жену и еле шевелил ложкой густое и жирное варево. Только куски хлеба отламывал, макал в бульон и ел их, но делал он это, не ведая ни вкуса, ни удовольствия.
Обед еще не закончился, когда вернулся Сыч:
– Ну, что за дело, экселенц? – говорил он, хватая без спроса хлеб со стола.
– Что за дело? – не сразу ответил кавалер. – Дело такое, что о нем знать никто не должен.
– Ну, – ухмылялся Фриц Ламме, – других у нас и не бывает.
– Пойдем-ка! – Кавалер встал из-за стола.
– Может, хоть поесть дадите? – жалостливо произнес Сыч, заглядывая в горшок с похлебкой.
– После.
Они вышли на двор, отошли к колодцу, встали рядом с ним. Никто из дворовых к ним не приближался, все занимались своими делами.
– Ну, экселенц, так что за дело? – Сычу явно не терпелось.
А кавалер не мог начать. Кажется, даже стеснялся он говорить, так как в деле этом был большой позор. Но не говорить о нем – не решить дело, оставить все Волков не мог по одной простой причине: позорное дело это выматывало его. Выедало изнутри. Не горцы и не герцоги занимали все мысли его, занимало его только это дело. Только о нем он думал днем и ночью. Он все время думал о своей жене.
И даже не о том, что легла она на брачное ложе не целой. О том он, конечно, помнил и того ей никогда не простил бы. Но уже речи никогда бы про то не завел. Что было, то быльем поросло. Волков понимал, что глупо ждать от женщины в двадцать шесть лет, что она будет чиста. Но вот то, что Элеонора продолжила беспутствовать и после свадьбы, гораздо хуже.
Кавалер был уверен, что ночью в большой бальной зале за столом сидели с ней и ее подругой мужчины. И вовсе не младший брат ее. Не играют дети графов на лютнях, а он прекрасно слышал звон струн. И то, что не удалось застать их, – это все из-за его хромоты. Услышали. Его шаркающую тяжелую походку всегда слышно, его шаги ни с какими другими не спутаешь, да и меч его слишком длинен, чтобы не звякать железным наконечником на ножнах о ступени.
Тянуть дальше не было смысла, и Волков начал:
– Поедешь в Малендорф.
– К графу? – удивился Фриц Ламме.
– К графу.
– И что сказать ему?
– Ничего ему не говори, узнай все что можно о моей жене.
– О вашей жене? – еще больше удивлялся Сыч.
– Да. Спроси лакеев. – Кавалер достал пригоршню серебра. – Плати и узнай все, что можно. Сдается, что неверна она мне.
Сыч вылупил глаза от удивления, сгреб деньги, спрятал к себе за пазуху:
– Вон оно как, думаете, что неверна она вам?
– Ты глаза-то не потеряй, дурень! – зло сказал Волков. – Не раздумывай, а узнай наверняка.
– Все сделаю, экселенц, все сделаю. Сейчас же поеду, только поем малость.
* * *
Дома сидеть кавалеру не хотелось, вот и отправился он к Брюнхвальду, проведать товарища. Тот уже был в себе, жена сказала, что есть уже тоже хорошо начал. И Карл Брюнхвальд принялся говорить Волкову, что благодарен очень, что большей милости ему в жизни никто не делал, что никак не ожидал, что за его честь, честь Брюнхвальда, так крепко кавалер врагам ответит, и что ему очень приятно, что грабили ярмарку в честь его имени. Ему о том сын его рассказал все.
– Ничего, Карл, поправляйтесь, у нас еще много разных дел будет, – отвечал Волков.
А то, что Брюнхвальд был лишь отличным поводом для рейда, конечно, говорить не стал. Ни к чему это.
Когда Волков выходил из дома, жена ротмистра схватила кавалера за руку и, плача, целовала ее, повторяя:
– Спасибо вам, благодетель! Он так гордится тем, что вы его честь восстановили, так гордится… На вас молимся и уповаем.
– Не нужно этого, не нужно, госпожа Брюнхвальд, – вырывал руку Волков. – Как поправится, так в гости приходите да сыра своего возьмите, нам по душе он.
Глава 29
У дома Брюнхвальда кавалер встретил Роху.
– Я как раз за тобой собрался посылать, – сказал тот, по-прежнему обращаясь к Волкову на «ты», хоть тот уже не раз на это указывал.
– И к чему вам я? – не стал кавалер ему опять про это напоминать.
– У Рене сейчас все соберутся. Солдатские старшины придут добычу делить. Все сосчитано.
«Добычу делить» – сладкие слова, для солдата нет слов лучше. В прежние времена Волков первым бы для дела такого пришел бы. А сейчас ему плевать было. И вовсе не потому, что у него и так дома в опочивальне его стоит целый сундук серебра и золота, а только из-за жены беспутной. Словно болезнь все удовольствие от жизни из него выпила.
Неохота ему было сейчас считаться да рядиться, высчитывать, кому сколько причитается. Но домой, к ней, к этой распутной женщине, ему еще меньше хотелось.
От дома Брюнхвальда до дома Рене ехать всего нечего, дом Рене ближе к реке стоял. Можно бы и пешком пройтись, но не хотелось хромать. Поехали. У реки, у пристани, рабочие уже бревна обтесывают. Бревна все длинные, их много. Видно, немаленькие амбары Ёган затеял строить.
Рядом повозки распряженные стоят. Такие, в каких купчишки мелкие разъезжают. А еще дальше повозки так и вовсе цветные. В таких за войском маркитантки ездят. Там же и девки в пестрых фривольных платьях.
– А эти откуда тут взялись? – с удивлением спросил кавалер. – Кто их звал?
Роха, черт одноногий, засмеялся:
– Честное слово, Фолькоф, ты ж на военной службе не менее моего, пора бы знать уже, что маркитантов и шлюх звать не надо. Они, как и вши, сами заводятся, лишь только серебром позвени.
– Значит, уже все знают, – задумчиво произнес Волков.
– Кавалер, да ты же главную ярмарку в округе ограбил, о тебе трезвон по всей реке идет. Думаю, что уже даже в Ланне знают. И эти, – Скарафаджо кивнул в сторону, – ждут сидят.
Недалеко от дома Рене, у которого толпились солдаты, на пригорке сидели две веселые бабенки. Самим по виду уже за тридцать, а простоволосы и головных уборов не носят. Груди чуть не все напоказ, и ноги свои бесстыжие распутницы выставили так, что подвязки чулок видны на коленях. Смотрят на солдат, на солнышке греются.
– Сидят, – смеется Роха, – словно рыбу ловят, вон какую приманку на солнце разложили. Ждут, когда солдаты