Требуют. Сейчас!
У меня вдруг сердце упало. В месткоме будут спрашивать, спросят документы, паспорт, хоть что-нибудь, а у меня ничего, совершенно ничего, никакой бумажонки. Сказать – потерял? Но тогда надо заявлять в милицию, а милиция наведёт справки по месту жительства, а там в Тверской губернии сидит в деревне настоящий Мирон Корольков. Всё узнается, и я пропал, пропал!
Голуа пристально глядел на меня сбоку своими блестящими дырками. Я со злобой вырвал свою руку – он всегда брал меня под руку – и бросился в конюшню искать Осипа. А Савелий кричал мне вдогонку:
– Куда ты? Наверх, сюда. Тута местком.
Осипа не было в конюшне, его совсем не было в цирке: его послали принимать опилки. Что же делать? Я вошёл в стойло к Буль-де-Нэжу и без надобности расплетал и заплетал косички на его гриве. А Савелий нашёл меня и кричал на всю конюшню:
– Да брось ты стараться, иди, не будут там ждать тебя до вечера.
– А что там им надо? – спросил я нарочно сердитым голосом.
– Да идём! Там увидишь.
Я пошел с Савелием. Я смотрел по сторонам, куда бы юркнуть, и вдруг решил: будь, что будет, – как будто снова я поставил на карту последний червонец.
В месткоме сидели наш конторщик и билетёрша. Голуа стоял тут же, хмурый. Зло глядел на билетершу и бил себя хлыстиком по голенищу.
– У вас бумаги есть с собой? – прямо спросил меня конторщик. Я начал мужицким говором:
– Каки наши бумаги?
– Ну, книжка союзная.
Но билетерша вмешалась:
– Какой вы странный! Человек только что из деревни… а потом ведь – лично у Голуа. Тут главное, чтобы страховка. Спросите, Корольков, вашего хозяйчика: что же он, намерен вас страховать?
Все слушали, как я спрашивал по-французски Голуа.
– Нон! Нон! – закричал француз. – Артист! Вы – артист. Артист сам лезет туда, под купол цирка, и он берёт плату за свой риск, он сам себя страхует. Почему один артист должен страховать другого? Нелепость. Нет, нет.
– Ага! Не хочет! – закричала билетерша. – Ни черта, товарищ, мы ему всё это вклеим. Тут тебе ЭС! ЭС! ЭС! ЭР! – крикнула билетёрша в лицо французу.
Я боялся, что она ему язык покажет. У француза хлыст так и прыгал в руке.
– На, на! Пиши анкету. – Билетерша тыкала мне в руки лист. – Пиши, товарищ, и не я буду – через неделю будет книжка союзная! Пусть тогда покрутится. Валютчики!
Я схватил лист, сложил и запрятал в карман.
– Вечерком вам в кассу занесу. Мне надо толком, я по этому делу не мастер.
Я поклонился и вышел в двери. Прошел три шага и побежал, во всю прыть побежал в конюшню.
– Мирон! Мирон! – кричал сзади Голуа. Кричал тем голосом, что на собак.
Вечером я сказал Осипу всё, как было. Это был теперь один человек во всем мире, кому я мог ни слова не врать. Я спросил чернил и корявым, полуграмотным почерком заполнил анкету. Выходило, что до революции я служил конюхом у разных господ, потом меня мобилизовали, и я попал во Францию. Там остался военнопленным и после революции вернулся к себе в деревню – в Тверскую губернию, в Осташковский уезд. Женат, двое детей: Сергей и Наталья. Мне было приятно вписать эту правду в анкету.
Уж совсем ночью после представления Голуа прошёл со мной к удаву.
– Вы волнуетесь? Ничего. Привычка. Бояться змей – предрассудок дикаря, простите меня. Вы будете здесь топить каждый день. Король любит тепло. И вы подружитесь, я вижу. – И Голуа снова метнул на меня чёрными глазами. – Вот тут дрова, здесь термометр. Не ниже семнадцати градусов. Вот вам ключ. Адьё.
Француз выскочил. Я остался наедине с Королем – Ле Руа, как звал его Голуа по-французски. Я старался не глядеть на эту тяжёлую гадину, я осторожно прошёл в угол к печке, нашёл трубу и взялся за дрова. Но я все время чувствовал за спиной это тяжёлое, длинное тело, и мне поводило спину: казалось, что удав глядит на меня своими магическими стекляшками. Я раскрыл печь, уселся на полу и стал глядеть на весёлый берёзовый огонь. Поленья густым бойким пожаром гудели в печке. Вдруг я оглянулся. Сам не знаю почему, я сразу повернул голову. И я сейчас же увидел два глаза: блестящие и чёрные. Змея тянулась к огню и не мигая глядела. «Может быть, не на меня вовсе?» – подумал я. Я встал и отошёл в сторону. Удав, медленно шурша кольцами, перевился и повернул голову ко мне.
– Да неужели я трушу? – сказал я шепотом. – Настоящий конюх Мирон только б смеялся.
Я подошел к клетке и упёрся глазами в чёрные стекляшки.
– На, гляди, – сказал я громко. – Ещё кто кого переглядит-то! – Ия показал змее язык. Мы смотрели друг на друга, между нами было четыре вершка расстояния. Я в упор, до боли глядел в глаза удаву. И вдруг я почувствовал, что вот ещё секунда – и я оцепенею, замру и больше не двинусь, как в параличе.
Я встряхнулся и со всех ног отбежал в угол. Я ушёл вон и вернулся через час. Не зажигая огня, я на ощупь закрыл трубу и запер на ключ комнату.
V
В воскресенье был детский утренник. Дети галдели и верещали, совсем как воробьи после дождя. Я стоял в проходе и всё глядел, нет ли Наташки. Я старательно обводил глазами ряд за рядом, смотрел со стороны входа.
Я разглядывал лицо каждой девочки. Было две очень похожих, я было схватился, но нет, не она. Я оба раза ошибся.
Наш номер оказался веселее всех. Я теперь совсем не боялся на арене, подставляя барьеры, подкрикивал собакам и напропалую подсказывал Голуа. А он повторял как попугай, ничего не понимая. От этого получалось ещё смешней. Я ляпнул от себя на ломаном языке – как раз Гамэн тащил за шиворот Гризетт вон с манежа: – Девошка Наташа не пускайт в сиркус мамаша!
Дети хохотали так, что пугали собак, и они начинали лаять, как уличные. Два номера из-за этого срывались. Голуа под конец так здорово загнул прощальный жест рукой, что наш «рыжий» не выдержал, выскочил и сделал совсем как француз.
Этого не было в программе. Голуа озлился; я видел, как он резнул глазами и потом махнул «рыжего» хлыстом по ногам. «Рыжий», однако, ловко подскочил, удар пришелся мимо, а «рыжий» уже сидел на арене и показывал французу нос. Голуа побежал жаловаться директору.
– Никакой дисциплины, как будто все кругом итальянцы.
Потом Голуа подошёл