во Франции словаря «Достоевский»[316], подготовленного к двухсотлетию русского писателя единоличными стараниями выдающегося французского слависта, почетного профессора Университета Кан-Нормандия Мишеля Никё, представляется знаменательным событием в нескольких отношениях. Во-первых, это блистательный триумф самого ученого-энциклопедиста, которого, к счастью, не нужно представлять филологам — специалистам по русской литературе XIX–XX веков, отлично знакомым с трудами неутомимого исследователя, посвященными А. С Пушкину, Н. В. Гоголю, В. В. Крестовскому, А. К. Толстому, А. М. Горькому, А. И. Куприну, А. А. Блоку, С. А. Есенину и другим авторам этой великой эпохи. Вдумчивый и взыскательный переводчик классических и неклассических текстов русской словесности, среди которых «Арап Петра Великого» Пушкина, «Исповедь» Горького, «Конь бледный» Савинкова и целый ряд других памятников российской книжной культуры, которые вышли в свет на французском языке с обстоятельными научными комментариями, Никё известен также магистральными историко-литературными трудами по проблемам российской идентичности, национальности, религиозности. Среди новейших трудов — монументальные «Виды России на Запад: антология русской мысли от Карамзина до Путина». И вот — в юбилейному году Достоевского — появляется истинная жемчужина новейшей французской славистики: «Достоевский: Словарь».
Появление этого словаря не есть лишь личный триумф почетного профессора Университета Кан-Нормандия. Эта книга — своего рода «Ода к радости» всей современной французской русистики, поскольку в 118 статьях, составивших словарь, обстоятельно представлено актуальное состояние исследований по Достоевскому во Франции, от классических работ Ж. Мадоля, П. Паскаля, Р. Жирара, Д. Арбан, Л. Аллена, Ж. Катто, Ж.‐Л. Бакеса, М. Кадо, Ж. Нива, А. Безансона и до новейших публикаций молодых французских славистов, например В. Фейбуа или Н. Од. Однако если кто-то подумает, что «Словарь-Достоевский» построен исключительно на французских критических источниках, то, чтобы предупредить такого рода заблуждение, необходимо с самого начала указать на поистине энциклопедические притязания этой работы, где, помимо трудов упомянутых французских литературоведов, активно задействованы исследования российских, американских, итальянских и немецких ученых, включая новейшие публикации в серийных изданиях «Достоевский: Материалы и исследования» (начиная с 1974 года), «Dostoyevsky Studies» (начиная с 1980) и «Deutsche Dostojevskij-Gesellschaft» (начиная с 1992 года). Не будет большим преувеличением, если мы скажем, что, несмотря на довольно скромный объем, «Словарь-Достоевский» представляет собой актуальную сумму новейшего достоевсковедения, которая, отнюдь не претендуя на абсолютную тотализацию науки о Достоевском за последние сто лет, заключает в себе настоящую кладовую эффективного культурно-научного инструментария, которая может быть полезна как для молодого французского универсанта, стоящего на пороге мира Достоевского, так и для опытного литературоведа, способного оценить поистине титанический труд профессора Никё.
Композиция словаря характеризуется классицистической стройностью или даже строгостью. Из 118 статей около 20 посвящено наиболее значительным сочинениям русского писателя, начиная от «Бедных людей» и заканчивая «Братьями Карамазовыми», хотя в этом корпусе привлекают внимание рубрики «Петербургские повести», к которым отнесены «Петербургские сновидения в стихах и прозе» и ряд текстов из «Дневника писателя», или «Юмористические повести», где, в частности, рассматриваются такие тексты, как объявление к альманаху «Зубоскал», «Роман в девяти письмах», «Чужая жена и муж под кроватью» и целый ряд других текстов с преобладающим комическим элементом. Приблизительно столько же статей отведено авторам, с которыми сам Достоевский связывал свое литературное воспитание (Бальзак, Гоголь, Гюго, Жорж Санд, Пушкин, Фурье…) или которые включали русского писателя в свой персональный пантеон (Жид, Камю, Кафка, Клодель, Ницше, Мальро, Шестов…). Примерно такое же количество критических очерков направлено на истолкование классических понятий поэтики, эстетики и этики Достоевского, включая такие темы, как «Библия», «Бог», «Виновность», «Дьявол», «Евреи», «Европа», «Женщина», «Зло», «Игра», «Католицизм» и т. п.; к ним примыкают статьи о ближайшем окружении писателя: «Родители Достоевского», «Марья Дмитриевна Исаева», «Суслова», «Анна Григорьевна Сниткина», «Ковалевская», «Победоносцев», «Толстой» «Тургенев» и т. п. Встречаются в словаре и менее классические для исследований о Достоевском персоналии и темы: маркиз де Сад и В. И. Ленин, «Бестиарий» и «Питание», «Закат» и «Мечта о жизни втроем». Даже этот далеко не полный перечень словарных статей дает наглядное представление о неистощимой изобретательности критического мышления, отличающей работу профессора Никё, а также об определенного рода французском флёре, которым подернуты научные построения авторитетного литературоведа.
Вместе с тем сама форма словаря заключает в себе своего рода интеллектуальный вызов, с которым приходится сообразоваться научному сообществу. Разумеется, трудно было бы расценить опыт создания такого рода словаря как литературоведческую провокацию в духе нашумевшей в узких кругах теоретической фикции профессора Байара «Загадка Толстоевский». Тем не менее можно полагать, что цеховое сознание иных интерпретаторов творческого наследия русского писателя, ревниво отстаивающих как дух, так и букву текста, воспринимаемого как национальная святыня, будет если и не возмущено, то задето некоторыми пассажами энциклопедического начинания профессора Никё, к тому же замахнувшегося на то, чтобы объять необъятное. Проблема не в том, что в российской науке о Достоевском не хватает словарей: такого рода издания существуют; как правило, они создаются научными коллективами, включающими в себя профессионалов высшего класса, которые, разумеется, не позволят ни себе, ни коллегам сказать лишнего или, по крайней мере, чего-то такого, что шло бы в разрез с общепринятыми, апробированными представлениями научного сообщества. Однако именно в этой априорной установке на абсолютную достоверность научного знания заключается один из фундаментальных парадоксов любого энциклопедического начинания, которое как бы от природы чревато риском деградации или превращения в лексикографического монстра, фигуру которого обессмертил Гюстав Флобер в «Словаре прописных истин».
Возвращаясь к словарю профессора Никё, напомню, что литературная Франция отличается своего рода манией словарей, которые, как правило, выступают «защитой и прославлением» существующего распорядка слов и вещей, порождая вместе с тем альтернативные словарные начинания, каковые оспаривают универсалистские притязания официальной науки. Начиная с первого издания «Словаря Французской академии», который задним числом удостоверял, что политический заказ кардинала Ришелье на создание инструмента по нормализации французского языка был выполнен, этот спор лексикографов, наряду со «Спором древних и новых», составляет своеобразный культурный топос литературной Франции: как известно, в пику затянувшемуся начинанию по созданию «Словаря Французской академии» литератор Антуан Фюретьер, перешедший в лексикографическую оппозицию, выпустил свой «Универсальный словарь» в вольнолюбивой Гааге.
Словарь профессора Никё счастливо избегает этого внутреннего конфликта между двумя тенденциями во французской лексикографии: вот почему, вполне сохраняя верность лучшим традициям жанра академических словарей, посвященных французскими учеными отдельным писателям (замечательные словари Бодлера, Селина, Камю, Мальро, Пруста, Флобера и т. п.), в нем, возможно помимо воли автора, воспроизводится та альтернативная, более свободная лексикографическая тенденция, которая, например, сказалась в «Критическом словаре» Жоржа Батая или в «Кратком словаре сюрреализма» Андре Бретона и Поля Элюара. Подчеркну еще раз: менее всего профессор Никё хотел бы выступить возмутителем литературоведческого спокойствия России, менее всего, наверное, ему хотелось бы, чтобы его научное начинание связывалось с мистификацией Байара или сюрреалистическими