считает «культурой влечения к смерти», влечения героев Достоевского оборачиваются на свое собственное пространство[342].
Необходимо также упомянуть о книге профессионального психоаналитика В. Маринова «Фигуры преступления у Достоевского» (1990)[343], в которой автор, рассматривая связь между Фрейдом и Достоевским, в частности завороженность отца психоанализа творческим гением русского писателя, показывает, что Достоевский выступает более очевидным и влиятельным предтечей Фрейда, нежели Софокл или Шекспир, о которых тот писал больше и охотнее. Достоевский своими многочисленными описаниями сновидений, выявляющими то, о чем умалчивает сознание, как бы предвосхищает «Толкование сновидений» Фрейда. Более того, Маринов утверждает, что «Братья Карамазовы», возможно, повлияли в той или иной мере на построение «первобытной трагедии» Фрейда (первобытная орда как первая структура человеческого общества) в книге «Тотем и табу», написанной с мыслью о том, что он делает великое открытие.
Наконец, говоря о литературе и психоанализе, необходимо отметить книгу П.‐Л. Ассуна «Литература и психоанализ: Фрейд и литературное творчество» (1996), где одна из глав посвящена Фрейду и Достоевскому[344]. Согласно авторитетному французскому психоаналитику, литературное творчество, которое он определяет через одну из непереводимых лексем немецкого языка (Dichtung — поэзия) определенно является письменным «вымыслом» (Dichtung), позволяющим выразить «истину» (Wahrheit), которая без этого вымысла осталась бы невысказанной. А бессознательное в психоаналитическом смысле и являет собой эту материальную «нереальность», которая заключает в себе глубокое содержание истины (так называемую психическую, или фантазматическую, реальность). Отвечая на вопрос о том, как сочетаются эти два состояния — двойное функционирование истины — и что вторая может сказать нам о первой, Ассун утверждает, что литература в понимании Фрейда — это другое состояние истины. Уже говорилось, что в статье «Достоевский и отцеубийство» Фрейд пишет: «К сожалению, перед проблемой поэтического творчества психоанализ должен сложить оружие»[345]. Позже в предисловии к книге М. Бонапарт об Э. По (1933) Фрейд уточняет, что «Такие исследования не обязаны объяснять гений художника, но они показывают, какие мотивы его пробудили и какой материал (сюжеты) ему принесла судьба»[346]. В своей работе под мотивами Ассун понимает аффекты, первичные травмы, которые фатальным образом навязывают материал для творчества. О художественном даре писателя речь не идет, но с помощью анализа «симптома» можно попытаться уловить то, что повлияло на призвание писателя. Писатель не волен браться за ту или иную тему и тем более становиться субъектом своей истории. Речь идет не столько о том, чтобы приложить психологию к писателю, сколько о том, что писатель может обогатить психологию, а именно «глубинную» психологию. Но в письме к Т. Райку, написавшему критический отзыв о его статье, Фрейд пишет, что он полностью подчиняет Достоевского-психолога Достоевскому-творцу и видит в нем лишь «патологическую натуру»:
Достоевского я просто не люблю. Это связано с тем, что я расходую все свою терпимость по отношению к патологическим натурам во время анализа. В искусстве и жизни я их не переношу[347].
Но самым примечательным в тексте Фрейда, по тонкому наблюдению Ассуна, является место, где главный «мотив» литературного шедевра связан с главным мотивом собственного творчества Фрейда:
Вряд ли случайно, что три шедевра мировой литературы разрабатывают одну и ту же тему — тему отцеубийства: «Царь Эдип» Софокла, «Гамлет» Шекспира и «Братья Карамазовы» Достоевского. Во всех трех обнажается и мотив действия — сексуальное соперничество из‐за женщины[348].
Ассун полагает, что связь Фрейда с Достоевским наилучшим образом раскрывается в этой перспективе. В одном смысле автор «Братьев Карамазовых», используя метафорические и параболические средства, довел до предела тему «убийства отца» и метафизику вины, в другом — довел до совершенства искусство «сокрытия» (verhüllen). То есть, согласно Ассуну, это значит, что наивысшее воплощение поэтического творчества (Dichtung) нашло выражение в этой теме, оставив психоанализу заботу о ее научном обосновании. Но Достоевский максимально приближается к «признанию» отцеубийства и вместе с тем максимально от него отдаляется, скрывая «покровом» вымысла. Тогда как «Тотем и табу» Фрейда — это раскрытие «мифа», его «научная» расшифровка. Но это и Dichtung самого Фрейда, в котором он раскрывает эту тему, гениальным образом сокрытую великой литературой. Таким образом, мифотворчество как Dichtung совпадает с «мотивом» героя. «Первоначальный поэт» — это тот, кто рассказывает Историю, ту самую, которую психоанализ определяет как первоначальную — акт предания смерти отца, но, как и положено Dichtung, в скрытой форме. Каким образом? Приписывая ее герою, одному человеку, а не как это происходит в реальности, объединившимся сыновьям. Здесь, говорит Ассун, мы подходим к «первоначальной лжи», каковая оказывает услугу огромному количеству людей, давая им героизированную версию истории и избавляя от чувства вины. Таким образом, «миф» Фрейда, открытие которого он ставил себе в заслугу, был уже гениально выражен в форме литературного вымысла, что, по всей видимости, и вызвало зависть Фрейда.
Эту мысль развивает Ж. Катто в критической статье «Спорное досье: Случай Достоевского у Фрейда» (2004)[349]. Известный французский славист приходит к выводу, что Достоевский-романист, сам того не ведая, практиковал своего рода психоанализ. А Фрейд, будучи проницательным человеком, отдает себе в этом отчет, но предугадывает, с какой враждебностью писатель воспринял бы его предпосылки и отверг бы все то, что счел бы для себя неприемлемым. Это его раздражало, и Фрейд совершил своего рода преднамеренную ошибку, написав поспешное эссе «Достоевский и отцеубийство», где сосредоточил внимание на авторе — человеке и мыслителе — вместо того чтобы действовать заодно с гениальным творцом, своим предшественником. Его латентная неприязнь к Достоевскому объясняется не чем иным, как творческим соперничеством. Словно Достоевский предстал перед ним как его «незваный двойник, нежеланный Отец, аналитик в душе со своим неприемлемым Богом»[350].
Благодаря регулярной отсылке к этой работе Фрейда, Достоевский пользуется неизменным вниманием со стороны французских психоаналитиков-клиницистов в качестве предшественника Фрейда и симптоматолога, позволяющего лучше понять различные психопатологии, что ставит его в один ряд с открывателем «глубинной психологии». Персонажи Достоевского рассматривается практикующими психоаналитиками как выдающиеся случаи клинической психопатологии, связанные с безумием, паранойей, аутизмом, токсикоманией, травмой, фантазмом, перверсией.
«Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человека»[351] — это известное и не раз подвергавшееся различным толкованиям высказывание Достоевского из «Дневника писателя» за 1881 год было рождено к жизни в