Если у них, ослепленных своим петроградским могуществом, и существовало такое убеждение, то эти отборные войска телохранителей, конечно, не только могли, но и должны были бы их не послушаться: присяга Временному правительству была принесена только на другой день по отъезде государя.
По всем данным, насколько я мог убедиться, они действительно и не послушались бы, несмотря на прощальный призыв государя, если бы постановление об ареста царя стало им и их начальству известно не по отправлении императорского поезда, а хотя бы за час до этого времени.
Глубочайшая тайна и обман предназначались не только для этих войск, но и для остальных верных людей в Могилеве.
Положение через несколько часов, конечно, изменилось. Весть о лишении свободы государя, хотя и в виде смутных слухов, должна была дойти и до этих преданных людей и должна была взволновать их необычайно.
Отчего же они не бросились тогда сейчас же, захватив первый попавшийся паровоз, вслед уходившему поезду, чтобы по дороге или даже в Царском Селе, несмотря на свою малочисленность, попытаться хоть этой частицей верного народа сложить свою жизнь за освобождение государя, так их любившего и хотя снявшего с себя царский сан, но не снявшего с себя святого миропомазания?
Отчего и остальной народ, не перестававший искренно чтить своего царя, не поднялся одновременно на его защиту?
Отчего?!. Вот вопрос, который, несмотря на ясность многих причин, я знаю, навсегда тяжело ляжет на совесть громадного большинства русских людей, как бы ни облегчалось у них это сознание думами: что государь ведь сам просил повиноваться самозваному Временному правительству и думать не о нем, а о защите Родины…
Послесловие
Причин, вызвавших якобы «необходимость» отречения государя, по суждению одних современников, «было слишком достаточно»; в глазах других их было «совсем мало»; для третьих, особенно многочисленных, к которым убежденно принадлежу и я, – их не было вовсе.
Эти причины, вероятно, будет искать, их находить или отвергать каждый по-своему, соответственно воспитавшей его среде, умственному и нравственному развитию, толкнувшему его в ту или иную политическую партию, а порою даже и благодаря своему преходящему настроению.
Об этом слишком «личном» и разнообразном не стоит и говорить. Но несомненным теперь для всех, ввиду выявленной исторической действительности, должно становиться все же одно: отречение русского императора совершенно не вызывалось тогдашнею необходимостью, было устроено без ведома остального народа лишь небольшой кучкой людей и, несмотря на существование уже давно заговора, произошло даже для самих заговорщиков как будто неожиданно и случайно. На такое быстрое исполнение их желаний, по их словам, и они не рассчитывали.
«Переворот» этот принес непоправимый вред нашей Родине, и люди, добившиеся отречения государя от престола, настойчиво советовавшие ему это сделать, такой перемене сочувствовавшие или равнодушно, бездейственно к ней отнесшиеся, совершили, одни вольно, другие, может быть, и невольно, под влиянием тогдашнего помутнения как разума, так и чувств самое тяжкое преступление перед родной страной.
Теперь, когда страдание заставляет задумываться над будущим, мне не хочется кого-либо обвинять, а тем более кого-либо оправдывать. И взаимных озлобленных обвинений, и не искренних, не по совести оправданий было высказано за эти годы русскими людьми достаточно.
Ими разрушенной и опозоренной Родине не поможешь и ничего, кроме мелочной розни, не внесешь…
Виноваты, как уже давно признано, были тогда почти все, и нам этим всем, не удовлетворяясь всеобщностью совершенного греха, надлежит следовать душевным переживаниям самого государя, весь остаток жизни не перестававшего мучиться даже невольно виною своего напрасного отречения.
Императора Николая II мало знали, а поэтому и мало ценили. К сожалению, несмотря на всегдашнее, часто нездоровое любопытство, и мало стремились узнать.
Даже люди наиболее вдумчивые, знавшие цену сплетни и клеветы, с большею охотою останавливали свое внимание в те дни на ничтожных мелочах, вызванных обстоятельствами его чисто домашней жизни, и совсем старались не замечать действительно превосходного, чем была полна его натура.
В другой части моих записок я останавливаюсь более подробно как на этих мелочах, так и на общем нравственном облике моего государя, каким он представлялся мне в моих самых интимных о нем суждениях.
Здесь хочется лишь повторить, что император Николай Александрович, как и его отец, был одним из нравственнейших и благороднейших монархов Европы. Он обладал душевными качествами, которым могли бы позавидовать все его противники.
Его жизнь как человека, так и монарха была постоянно полна религиозного содержания и высоких духовных стремлений. Он был необычайно добр, отзывчив, помогал даже людям, которых не любил; был очень трудолюбив, скромен, исторически образован, вдумчив, горячо любил свой народ, в особенности жителей деревни, и как никто гордился всем русским.
Он был физически и душевно совершенно здоров и при всяких обстоятельствах уравновешен – за все долгое время моей службы при нем я только один раз видел его резко возвысившим голос.
Его правление не было поэтому правлением ни жестокого Иоанна Грозного, ни смеявшегося над православием Петра III, ни несчастного вспыльчивого, отдававшего под влиянием интриг странные приказания, хотя и благородного императора Павла Петровича.
Его происхождение не было темным, как императрицы Екатерины I, и он занял престол не обманом и не при помощи иностранных войск, как Лжедимитрий, или при печальных обстоятельствах восшествия на трон Бориса Годунова или Василия Шуйского.
Его права были бесспорны в глазах всех. Около него не было ни жестоких чужеземных временщиков, презиравших русский народ, ни всесильных, но ограниченных русских любимцев.
Распутин, весьма редко появлявшийся только в дни болезни цесаревича во дворце, как уже установлено самым пристрастным расследованием, никакого влияния на государя не имел.
К тому же этого человека, о котором так много и столь легкомысленно говорили, уже задолго до переворота не было в живых.
А главное, государь был любим, а если даже не любим, то особенно почитаем 140 миллионами своих подданных, и лишь не более 20 миллионов к нему относились или равнодушно, или враждебно.
Даже в наше странное время, когда все меряется не на качество, а на количественное большинство, он, при всенародном голосовании, несмотря на всю силу обрушившейся на него клеветы, собрал бы за собой подавляющее число голосов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});