Знаменитое «русское» Учредительное собрание действительно открылось революционером Черновым, но было быстро разогнано, как уверяли, одним вооруженным матросом, а дальнейшее, как, впрочем, бывшее и ранее, уже никакому преступлению помешать не могло68…
* * *
Один из очевидцев, находившихся в те дни в Пскове, а затем и в Ставке, но не бывший в нашем императорском поезде, в своих напечатанных воспоминаниях упоминает и о тогдашних настроениях лиц свиты, сопровождавших государя в этой последней поездке.
Его рассказ, в общем, верен и, пожалуй, справедлив, насколько могут быть верны, глубоки и справедливы мимолетные впечатления человека, в свою очередь не менее, а скорее более других потрясенного внезапным несчастием.
Вот почему мне думается, что не только ему, но и никому другому не следовало бы говорить с такою уверенностью о двух моих сослуживцах по свите, которые, по его словам, «особенно сильно волновались лишь из-за будущего для себя».
Я лично, находясь в постоянном общении с ними, далеко не вынес такого впечатления.
И они, как и упомянутый наблюдатель, были одинаково со всеми остальными удручены неожиданным известием и, как все мы, в первые часы были довольно сильно раздражены на государя – именно потому, что любили и были ему искренно преданны, – за его, как нам казалось, столь поспешное отречение.
Но ни это раздражение, ни высказывавшиеся порою горькие упреки отнюдь не имели, как я ясно чувствовал, отголоска чего-либо личного, особенно себялюбивого, или возбуждения от внезапно рухнувшей карьеры.
Родина, беспокойство за государя и его семью, опасения за исход войны, полное презрение к Временному правительству, ожидаемый всеобщий развал – вот что одинаково со всеми остальными высказывалось совершенно искренне и этими «заподозренными», и, быть может, с этим главным волнением о грядущем «несчастии всех» могли невольно связываться и личные опасения за свое будущее, но лишь как частицы этих всех.
Каждый из нас, вероятно, переживал нахлынувшие события по-своему, с оттенком, присущим его характеру, но то общее, невыразимо тяжелое, что одинаково чувствовалось нами всеми и что так сплоченно нам тогда пришлось переживать вместе, наполняет меня до сих пор особенно теплым чувством к моим тогдашним спутникам по этой поездке.
К некоторым из них я относился ранее совсем равнодушно, многих любил, но с тех дней эта разница почти исчезла.
Я ко всем отношусь теперь почти с одинаковой привязанностью: дни совместно перенесенного горя сближают сильнее, чем годы радости.
Двух из моих товарищей по тогдашней свите – адмирала К. Д. Нилова и Вали Долгорукова – уже нет более в живых, и память о них, как горячо любивших государя и Родину людей, навсегда сохранится в моем сердце.
Остальные – граф Фредерикс, В. Н. Воейков, граф А. Н. Граббе, К. А. Нарышкин, профессор С. П. Федоров и герцог Лейхтенбергский – живут разбросанными в неизвестном мне пространстве мира, но и к ним очень часто обращается моя память.
О многих из них мне приходилось слышать не раз очень поспешные, пристрастные отзывы.
Я должен сознаться, что такие суждения меня наполняли не только чувством горечи, но и глубокой обиды за них.
Я постоянно чувствовал, а отчасти и твердо знал, что их судили главным образом те, кто в тогдашние дни должен был бы поглубже вдуматься в свои собственные поступки и речи и сильнее, чем кто-либо другой, сознавать все благородство, величие и особую спасительность для них слов: «Не судите, да не судимы будете».
Особенно часто в различных обвинениях и упреках упоминалось также имя графа Граббе, прежде всего за его тогдашнее якобы бездействие.
Он был командиром конвоя Его Величества, и с отречением государя его положение было довольно сложно.
В те первые два-три дня у него являлось два императора, императрица Александра Федоровна и государыня-мать, разделенные все четверо большим пространством, которых его воинский долг и присяга повелевали ему охранять.
Положение вновь вступавшего на престол государя Михаила Александровича, находившегося сначала в Гатчине, а затем в бунтующем Петрограде без всякой охраны и конвоя, очень тревожило Граббе. Он неоднократно высказывал свои опасения по пути из Пскова в Могилев и намеревался по приезде в Ставку отправить немедленно одну сотню конвоя в Петроград для охраны Михаила Александровича, а самому с одной сотней оставаться в Могилеве при государе, где была еще одна рота собственного Его Величества сводного полка.
Государь тогда еще был окружен достаточным наружным вниманием и должной охраной. Ожидать каких-либо буйств со стороны ничтожного могилевского гарнизона или местных, в громадном большинстве преданных государю жителей города не было оснований.
Опасность для государя подкрадывалась не оттуда, а со стороны далекого Временного правительства, с такой почтительностью осведомлявшегося «о дальнейших намерениях Его Величества» и заявлявшего затем за своей подписью, что оно «предоставит бывшему императору беспрепятственное следование в Царское Село, а оттуда за границу».
Мысль о злобном коварстве даже этих злобно-враждебных людей не могла прийти в голову никому. С такой неощутимой хитростью было трудно бороться не только конвою, но и % русского народа.
В этом отношении положение верной швейцарской гвардии, перебитой при защите короля во время Французской революции, было ясно и просто69.
Она имела дело с явными врагами и резкими проявлениями буйства; у нас в Могилеве и Пскове бороться с оружием в руках было пока еще не с кем. Там текла по виду почти обычная жизнь, не вызывавшая даже особой необходимости усиления вокруг дворца или императорского поезда обычных караульных постов.
Змея предательства и в те дни походила на индийскую кобру – ее замечают, как говорят, только тогда, когда она уже смертельно укусила.
Думая с неописанно гадливым чувством о поступке Временного правительства по отношению к бессильному государю, я с не меньшим ужасом думаю не столько о решимости этих людей, сколько о той легкости, вернее, простоте, с которой подобное тайное «постановление» удалось самозваному правительству привести в исполнение.
Ведь, отдавая такое распоряжение в Ставку, эти люди были уверены, что их распоряжение, переданное по телеграфу издалека или привезенное четырьмя невооруженными штатскими, будет на месте непременно исполнено, что их покорно послушается не только все начальство Ставки, но и войска могилевского гарнизона с конвоем Его Величества и испытанными людьми сводного полка во главе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});