А Мордвинов был одним из любимых государем флигель-адъютантов…»63
Утверждение Волкова, что я находился якобы в поезде государя и доехал в нем до Царского Села, совершенно не верно: меня в тот день в императорском поезде не было.
Как уже подробно и с полной искренностью точно изложено в моих воспоминаниях выше, я в те дни оставался в Ставке, убежденный в полном одобрении на то самого государя.
Я не поехал тогда поэтому и к своей собственной встревоженной семье.
Но в остальном рассказ Волкова, видимо, правдив.
Это ужасное недоразумение, возможное лишь в те, полные всеобщего замешательства дни, тяжело ложится на мое сознание.
Оно может объясняться только одним: мой дорогой государь, будучи сильно угнетен и, вероятно, занятый другими мыслями, не только не заметил моего отсутствия в его поезде, но и совершенно забыл, по приезде во дворец, мой последний, ставший прощальным, с ним разговор в Ставке.
Судя по собственным словам Его Величества, сказанным им графу Бенкендорфу через месяц после отречения, он «только тогда начал понемногу приходить в себя.
Во время же событий в Пскове, в Могилеве и в пути он находился почти в полном забытьи и каком-то тумане…»
Вероятно, вскоре затем государь все-таки вспомнил о моем последнем свидании с ним в Могилеве, иначе я не был бы обрадован получением двух милых дружеских писем от великих княжон уже после возвращения Его Величества в Александровский дворец. В них великие княжны даже не спрашивали, почему я остался в Ставке, вероятно, уже зная об этом от своего отца. Они писали и моей дочери, передавая ей поклоны от «папа и мама».
А я как сейчас слышу слова Его Величества, сказанные мне в тяжелые минуты, с сильным ударением на слове «конечно»: «Конечно, оставайтесь, Мордвинов», и как сейчас ощущаю его крепкий, прощальный, будто надолго, поцелуй.
Мне ли забыть эти мгновения и не запомнить даже звук его тогдашних слов!!!
* * *
Я много думал впоследствии об обстоятельствах, при которых государь мог узнать о «постановлении», лишавшем его свободы…
От кого и когда он узнал об этом впервые?
Оживляя в своей памяти картину минувших дней, какой она успела запечатлеться во мне, вплоть до переживания тогдашних настроений, я приходил лишь к одному выводу, что очень неопределенное предупреждение об аресте, вернее, намек государь мог получить только непосредственно от одного генерала Алексеева, и притом в самую последнюю минуту при отъезде в Царское Село, когда Его Величество, простясь со своей матушкой, находился уже у себя в вагоне, а поезд готовился к отправлению.
Я думал об этом последнем обстоятельстве с особенным волнением – ведь даже такая весть, сообщенная своевременно, могла стать спасительной: предупрежденный заранее, государь мог, если бы не пожелал остаться в Ставке, направить свой путь не в захлопывавшуюся уже темницу Александровского дворца, а в другое место, к другим, более достойным людям…
Граница союзной Румынии от Ставки была даже ближе, чем далекий Мурманск с его дальнейшим морским переездом, с немецкими подводными лодками по пути.
Представитель полуправославной Румынии в Ставке генерал-адъютант короля Коанда был сердечно привязан к государю; на румынском фронте находился и генерал Сахаров, первая часть телеграммы которого ясно говорила, какой заботливый прием там можно было бы у него встретить.
По пути именно туда легко было найти приют у большинства оставшихся еще верными войск, гордившихся бы оказанным им доверием…
Сколько раз мне приходилось потом выслушивать от многих командиров корпусов, начальников дивизий, командиров полков убежденные заявления, что «…у них-то уж наверное государь нашел бы надежную защиту».
Но не только среди русских войск – среди любой губернии, уезда или глухого угла нашей тогдашней Родины государь мог бы найти безопасное пребывание.
Несомненно, и у нас повторился бы случай, имевший место в 1846 году в Австрии, когда удалившемуся из взбунтовавшейся столицы, даже не особенно любимому императору со всех концов страны предлагалось гостеприимство и убежище.
Наконец, это были все еще те последние дни, когда у государя, несмотря на отречение, еще продолжали, вероятно, по привычке, почтительно спрашивать о его намерениях и не менее почтительно осведомляться: «Куда и когда Его Величество изволит поехать?» В эти же дни своего пребывания в Ставке государь мог свободно ездить в автомобиле, куда ему было угодно, без всякого надзора.
К сожалению, я мог думать о таких возможностях лишь впоследствии; вероятно, не строил таких предположений и сам государь: он был слишком озабочен положением своей семьи и стремился лишь соединиться с нею, да и вряд ли мог в том состоянии, в каком находился, вникнуть в смысл весьма осторожных и неопределенных намеков генерала Алексеева.
Кроме того, он не верил, что предательство по отношению к нему, ставшему бессильным, будет все еще продолжаться. Прощаясь с войсками, он призывал не только их, но и свою свиту повиноваться Временному правительству; он шел открыто навстречу новой власти, стараясь облегчить ее положение. Какое зло и за что даже эти люди могли бы на него теперь замышлять? Но благородство жертвы редко находит отклик в людях, совершивших преступления и отовсюду боящихся возмездия. В своем страхе они не знают границ и даже не останавливаются перед арестом малых детей…
Все же, повторяю, даже эти последние минуты, протекшие после предупреждения Алексеева, не исключали у государя еще возможности защитить себя от этого грубого насилия. Можно было и тогда переменить по своему приказанию путь следования, и если не оставаться в Ставке, то снова перейти в стоявший тут же рядом наготове поезд императрицы-матери и проследовать в нем через Киев на юг.
Генерал Алексеев и Ставка были еще в то время не бессильны, а при их желании и содействии что могли сделать те 3–4 делегата, приехавших «заботливо охранять императорский поезд от возможных случайностей»!
Были поэтому, конечно, и другие возможности, более или менее легкие для исполнения при тогдашнем всеобщем замешательстве и еще не совсем исчезнувшем значении даже отрекшегося императора; но не было у государя лишь одной, самой для него главной и необходимой: вырвать одновременно из цепких рук Временного правительства императрицу и больных детей, находившихся в Царском Селе уже в качестве заложников.
Сколько раз в те дни, да и потом, я проклинал в цепи несчастных обстоятельств обстоятельство, заставившее государя отклонить самоотверженное, ввиду болезни детей, намерение императрицы выехать нам навстречу, чтобы соединиться с нами где-нибудь в пути, при нашем тогдашнем отъезде 28 февраля из Могилева. Чуткое сердце любящей женщины и русской императрицы подсказывало ей тогда самое верное и, как оказалось, самое необходимое решение. Ведь находись императрица в дни Пскова, в качестве опоры, около государя, отречения от престола, конечно, не было бы, как не было бы и всего того, что за этим отречением последовало…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});