Читать интересную книгу Белый шаман - Николай Шундик

– Да, запрет, – солидно подтвердил Омрыкай. – Когда у меня учительница отобрала трубку, я чуть не заплакал. Ты же знаешь, какая у меня красивая трубка. Потом я и забыл о ней, кашлять меньше стал, голова не кружится…

– Значит, на трубку там запрет, – уже в глубокой задумчивости повторил Майна-Воопка, погоняя собак. – На что ещё у вас там запрет?

– На драку запрет, на лживые наговоры, на лень…

– О, и на лень тоже!

– Да, и на лень. Я никогда не ленился. Сколько надо читать – читал, писать – писал. Задачи даже во сне решаю…

– Постой, постой, я ничего не пойму, что такое читал, писал? А задачи – что это такое?

– Я всё потом покажу. Я взял с собой тетради, букварь, задачник и даже «Родную речь»…

И опять ничего не понял Майна-Воопка.

– Я видел, что ты совал в свою сумку эти всякие непонятные вещи. Но не таят ли они в себе зло? Может, не следует тащить их в ярангу? Не лучше ли закопать их в снег?

Омрыкай, казалось, даже дышать перестал:

– Что ты, отец! Это просто бумага. Ну, как очень-очень тоненькая шкура. Я буду вам читать букварь и даже «Родную речь». Я лучше всех читаю, потому что у меня большая голова. И очень умная.

– Почему сам о себе так говоришь? Разве на хвастовство у вас нет запрета?

Омрыкай конфузливо потупился и чистосердечно признался:

– Есть и такой запрет. Меня учительница иногда за это стыдит…

– Как она стыдит? Смеётся над тобой, бранные слова говорит?

– Нет, она добрая. Очень добрая… И ещё я люблю, как пахнут её руки… Сядет со мной за парту и показывает, как надо писать. Я пишу и чувствую, как пахнут её руки. И волосы тоже.

– Чудно, очень всё это чудно, – дивясь рассказу сына, задумчиво промолвил Майна-Воопка. – И чем же пахнут её руки, волосы?

– Не смогу объяснить. Добротой, наверное, пахнут, чистотой…

– Вот уж никогда не слышал таких запахов… Ты что, похоже, уже заскучал по той жизни?

– Я и по своей жизни скучаю, по тундре, по своему стойбищу, и теперь по школе тоже…

– Уже? Так скоро скучаешь по школе?

– Немножко.

Майна-Воопка надолго умолк, размышляя над словами сына. Не произошло ли с ним что-нибудь нехорошее, пока он жил там, в стойбище Рыжебородого? На первый взгляд ничего такого не видно. Отказался от трубки? Так это совсем не беда, мудрые старики всегда предупреждают, чтобы не слишком рано и не слишком много баловали детей трубкой. Отказался закопать в снег свои вещи, которых никогда не было в очаге оленных людей? Да, это уже хуже. Неплохо было бы всё-таки закопать их в приметном месте в снег, хотя бы до той поры, когда сын опять поедет на берег. Но надо ли его возвращать? Если он, Майна-Воопка, и пообещал, что с первым восхождением солнца привезёт сына обратно, то всё-таки не без оговорок: ещё неизвестно, как посмотрит на это Пойгин.

– Что, если я не пущу тебя на берег? – осторожно спросил Майна-Воопка, не оборачиваясь к сыну. – Ты чавчыв, тебе оленей надо пасти, на берегу тебе нечего делать.

Омрыкай молчал. Очень странно и долго молчал, только всё громче и громче сопел.

– Ты плачешь, что ли? – наконец повернулся к сыну Майна-Воопка.

Омрыкай не плакал, но, кажется, готов был заплакать.

– Не пойму я тебя, – угрюмо и в то же время ласково промолвил Майна-Воопка. – Посмотрим, кто ты теперь – настоящий чавчыв или какой-то там анкалин…

Омрыкай и на этот раз промолчал, не зная, что ответить отцу: он не мыслил себя без тундры, без оленей, без родного стойбища, и было страшно предположить, что он больше никогда не сядет за парту в школе.

– Запрет на драку, на лень и на хвастовство – это мне нравится, – как бы только для самого себя сказал Майна-Воопка. И, желая подбодрить сынишку, перевёл разговор на другое: – Я аркан тебе сделал, настоящий аркан! Посмотрю завтра, как ты поймаешь своего Чернохвостика.

И опять Омрыкай соскочил с нарты и побежал, чувствуя, как высоко в груди поднимается сердце. Наконец под лунным светом увиделись островерхие шатры яранг. Стойбище стояло на высоком берегу реки. Кто-то ещё долбил пешней лёд, видимо, обновлял лунку, чтобы набрать воды.

– Не всё ещё спят. Кто-то, видно, собирается чай кипятить, – весело сказал Майна-Воопка. – Сейчас полный полог наберётся гостей. Придут на тебя смотреть…

…Майна-Воопка не ошибся: не успел Омрыкай юркнуть в полог, как в шатре яранги послышались голоса соседей. Пэпэв, обняв сына, жадно вдыхала его запах, с досадой поглядывала на чоургын полога: хотя бы ещё хоть мгновение помедлили гости, позволили ей побыть один на один с сыном.

– Да ты вырос, кажется, – приговаривала она, поглаживая стриженую голову Омрыкая. – И пахнуть стал иначе. Какой-то непонятный запах идёт от твоей головы.

– Это, наверное, от мыла. Там люди каждую неделю моются от пяток до кончиков волос.

– Эвы! – изумилась Пэпэв.

Трудно было ей представить, как это могут люди мыть себя от пяток до кончиков волос. Прямо на морозе мыться немыслимо, вода на теле льдом возьмётся; в таком вот пологе тоже не вымоешься – шкуры намокнут, хоть тут же выбрасывай. Суровая необходимость заставила её, как это делают все женщины чавчыват, обтереть после рождения сынишки его тело сухой травой и вложить через головной вырез в меховую одежду с глухими штанинами и глухими рукавами, так что не надо было ребёнку ни обуви, ни рукавиц. Между штанами оставалась большая дыра, которую закрывал пристёгиваемый на костяные пуговицы меховой колпак. Накладывалась в этот колпак сухая трава, её время от времени меняли, поскольку случалось с ребёнком то, что случается в эту пору со всеми детьми. Так и рос человек, не зная, что такое тёплая вода для тела. Мягкий нежный мех оленьих выпоротков или погибших при рождении телят сушил тело ребёнка, согревал его.

– Мыло пенится, щиплет глаза! – со смехом рассказывал Омрыкай, изображая руками, как он обычно намыливает голову.

Пэпэв близко заглянула в глаза сына:

– Ты от этого не ослепнешь?

– Я, ослепну?! Да я стойбище наше увидел ещё с первого перевала. Хочешь, я вдену нитку в самую тонкую иголку при потушенном светильнике?

– Ну, этого и я не смогу, – рассмеялась Пэпэв и снова крепко прижала сынишку к груди.

Гости в шатре выбивали снег из кухлянок, расспрашивали Майна-Воопку о новостях, явно намереваясь забраться в полог и самолично разглядеть мальчишку, побывавшего на культбазе.

– Говорят, они там совсем разучились своему разговору и мясо боятся взять в руки, нанизывают его на четырёхзубое копьё и суют себе в горло…

Омрыкай вслушался в голос соседки старухи Екки, не выдержал, высунул голову из-под чоургына и сделал своё первое опровержение нелепых слухов:

– Я не разучился нашему разговору. И мясо могу есть, как все. Увидите! Могу съесть целого оленя!

В шатре после некоторой паузы рассмеялись, а Омрыкай снова бросился к матери, прижался носом к её лицу.

– Ты часто являлась мне во время сна. Однажды приснилось, что ты, как учительница, ходишь по классу, мелом пишешь на доске…

Пэпэв морщила лоб, стараясь догадаться, о чём говорит сын; сухонькая, хрупкая, она была похожа на испуганную птицу, готовую вот-вот взлететь.

– О, сколько ты непонятных слов сказал. Не знаю, к добру ли это… Злые духи падки к непонятным говорениям, не зря их таким способом скликает к себе чёрный шаман.

– Так я, по-твоему, чёрный шаман? – изумился Омрыкай и громко рассмеялся.

Пэпэв смотрела на сына и думала: не появилось ли в нём что-нибудь такое, чем он может привлечь внимание чёрного шамана? Если приедет Вапыскат, она от страху умрёт. Однако Вапыскат так или иначе всё равно приедет… Прижав руку к сердцу, Пэпэв поправила огонь светильника и подняла чоургын, приглашая гостей.

Сколько таил в себе Омрыкай загадок для всех этих встревоженных людей! Они тоже почувствовали его незнакомый запах, удивлялись непонятным словам, которые так легко слетали с языка мальчишки, будто он выговаривал их ещё со дня рождения. Омрыкай, взволнованный таким повышенным вниманием к себе, уплетал оленье мясо и то впадал в мальчишеское хвастовство, то вдруг умолкал, смущённый, порой сбитый с толку неожиданным вопросом.

– Верно ли, что там вас учат ходить вверх ногами? – спросил старик Кукэну, наклоняя к самому лицу Омрыкая плешивую голову. – Рыжебородый, говорят, учит вас этому…

– Да, я умею, как он, ходить вверх ногами, – радуясь случаю прихвастнуть, сказал Омрыкай, ловко отрезав у самых губ острым ножом очередной кусочек мяса.

– Ну и что в том толку – ходить вверх ногами? – допытывался Кукэну. – Ни побежать, ни выстрелить в зверя, руки всё время заняты. И непонятно, для чего тогда человеку ноги?

– Это так, для смеху. И чтобы ловкость свою показать.

– Ну, если для смеху… это ещё можно понять, – успокоился Кукэну и снова принялся обрабатывать рёбрышко оленя маленьким ножичком, не оставляя на кости ни крошки мяса.

– Ещё такая смешная весть дошла, что белолицые шаманы не в бубен колотят, а в медный таз, – сказала старуха Екки.