Читать интересную книгу Белый шаман - Николай Шундик

– Конечно, не надо себе представлять, что Фомка деревянный народился только-только что, – продолжал Медведев уже спокойно, – э, не-е-ет, это далеко не младенец. У него обомшелая борода. Его, наверное, знали ещё во времена Римской империи. Но истина в том, что мы, и только мы, способны пустить его на дрова, больше некому.

Чугунов в знак подтверждения важности вывода, сделанного Медведевым, поднял обе руки и резко опустил с придыханием, будто раскалывая чурбан.

– Расколошматим! Даже такого, что весь в сучках. Аж смола брызнет!

Величко рассмеялся и опять в душе разозлился, что никак не может найти нужную меру в общении с этими двумя полярными медведями. И как бы стараясь всё-таки достигнуть желаемого, строго прокашлялся и сказал:

– Завтра я уезжаю. Надо, Артём Петрович, собрать учителей. Я хочу потолковать уже по сугубо нашим профессиональным делам. – Посмотрел на часы. – Хорошо бы в шестнадцать ноль-ноль.

– Я соберу, Игорь Семёнович, – не столько с почтением, сколько с подчёркнутой корректностью ответил Медведев.

– Ну а что касается актика, то я его почитаю ещё раз, иначе не подпишу, – упрямо повторил Чугунов.

– Ну, ну, пожалуйста, – с лёгким отчуждением и с чувством подчёркнутого достоинства согласился Величко. – Вот он, читайте…

13

Стойбище Майна-Воопки состояло всего из пяти яранг таких же небогатых чавчыват, как и он сам. Каждой семье принадлежало не больше шестидесяти голов оленей. Это было очень дружное стойбище, которое старалось никому не давать себя в обиду.

Подъезжал Майна-Воопка с сынишкой к собственному очагу на третьи сутки; спутники его, с которыми он выехал из культбазы, свернули на свои кочевые тракты сутками раньше.

– Ну, не совсем ещё замёрз? – спросил Майна-Воопка, чувствуя, что сынишка у него за спиной начинает клевать носом.

Омрыкай стряхнул с себя оцепенение сна и стужи, вгляделся в мерцающий зелёными искрами подлунный мир тундры и хотел было сказать, что путь их, наверное, не имеет конца, как вдруг возбуждённо воскликнул:

– Я чувствую дым! Я чувствую запах стойбища.

– То-то же! – усмешливо ответил отец. – Я думал, что ты разучился понимать запахи. Вы там, говорят, все перепутали… глазами слышите, ушами видите, а что с носом вашим происходит – не знаю…

– Неправда это, отец! – веселю выкрикнул Омрыкай и, соскочив с нарты, побежал рядом.

Чуя близкое стойбище, прибавили бегу и собаки. Однако Майна-Воопка вдруг остановил упряжку, принялся неторопливо раскуривать трубку. Омрыкай в душе подосадовал: зачем отец медлит, когда так не терпится поскорее увидеть маму? Но вот мальчишка насторожился, потом нетерпеливо развязал ремешки малахая, обнажил ухо и закричал:

– Стадо! Я слышу стадо! Вон в той стороне пасутся олени!

– То-то же! – опять воскликнул Майна-Воопка, радуясь, что сын выдержал ещё одно испытание. – Значит, уши у тебя как уши…

Отец улыбался, сладко затягиваясь из трубки, а Омрыкай всё слушал и слушал, как шумит оленье стадо. Оно было далеко, скрытое густой мглой подлунной изморози; мгла образовывалась от дыхания оленей и пыли взбитого снега. Оттуда доносилось оленье хорканье, сухой перестук рогов, перезвон колокольчиков, подвешенных к шеям вожаков. Мальчику казалось, что он различает звон колокольчика, который сам когда-то подвешивал к шее огромного быка-чимнэ. О, это диво просто – слушать в морозной ночи далёкий-далёкий колокольчик. Омрыкаю чудится, что это звенят копытца его любимого кэюкая Чернохвостика, о котором он очень тосковал там, в школе.

Однажды Надежда Сергеевна сказала ему на уроке: «Ты, кажется, в мыслях не здесь, ушёл куда-то». -«Ушёл в своё стойбище». – «Тоскуешь?» – «Как не тосковать, стадо оставил совсем без присмотра, боюсь, не напали бы волки на моего кэюкая». Класс рассмеялся. Заулыбалась и Надежда Сергеевна. «Расскажи нам про своего кэюкая», – попросила она, прерывая урок арифметики. Омрыкай долго смотрел в потолок и наконец сказал: «Родился он существом иного вида. Весь-весь, как снег, белый, а хвост чёрный. Я и назвал его Чернохвостиком. Очень быстрый кэюкай. Когда вырастет, я буду брать все самые главные призы на гонках. Только, наверное, не доживёт он до той поры. Оленей иного вида чаще всего приносят в жертву духам…» Да, то была неутолимая тоска маленького оленного человека, который «оставил стадо без присмотра», по привычной жизни.

И вот Омрыкай наконец едет домой. Завтра он увидит своего Чернохвостика. Вон там, где клубится мгла, пасётся оленёнок. Это же близко, совсем близко! Пасётся Чернохвостик и не подозревает, что хозяин его где-то уже совсем рядом. Плывёт и плывёт в морозном воздухе звон колокольчика, подвешенного к шее вожака стада. Может, и Чернохвостик станет когда-нибудь вожаком, если не принесут его в жертву злым духам. А что, если его уже закололи? Об этом жутко подумать. Не один раз просыпался Омрыкай в интернате в холодном поту от мысли, что Чернохвостика уже нет. Звенит вдали колокольчик! И странно, Омрыкаю отчётливо представляется и этот колокольчик, и школьный звонок. И то и другое уже для него неразделимо. Всё громче звенят колокольчик и школьный звонок. Звенят рога оленей, звенит снежный наст под их копытами, копытца Чернохвостика тоже звенят. Даже стылые звёзды сверху отвечают тихим звоном. И далеко-далеко едва заметно проглядывает в морозной мгле улыбающееся лицо Надежды Сергеевны; высоко подняла над головой учительница серебряный звоночек и зовёт, зовёт Омрыкая неумолчным звоном к себе, улыбается, беззвучно шевелит губами.

– Ты что, неужто уснул? – доносится голос отца. Омрыкай очнулся, с трудом понял, о чём спрашивает отец.

– Да нет, не сплю я, колокольчик слушаю. В школе у нас тоже есть почти такой же…

– К шеям подвешивают вам?

– Да нет. Что мы – олени?

И опять замер Омрыкай, вслушиваясь в далёкий шум стада. И вдруг звон колокольчика вошёл в его сердце как-то совсем по-иному, какой-то пронзительно острой иглой: что, если и вправду Чернохвостика уже нет в живых? Всю дорогу спрашивал Омрыкай про белоснежного оленёнка, и отец неизменно отвечал с загадочным видом: «Сам всё скоро увидишь. Может, и не увидишь. Ты теперь, наверное, зайца от оленя отличить не сможешь». Почему он так отвечал? Решил, что сын его отвык от жизни обыкновенного оленного человека? Или не хочет пока сознаваться, что белоснежный оленёнок принесён в жертву злым духам?

Майна-Воопка, внимательно наблюдавший за сыном, уловил перемену в его настроении, догадался, о чём он думает:

– Жив, жив твой Чернохвостик! – сказал он с великодушием, которому не давал прорваться за весь долгий путь, – только он уже не кэюкай, а настоящий пээчвак, может, завтра ты и не узнаешь его.

Омрыкай засмеялся от счастья. Какой у него хороший отец, угадал его мысли! Чернохвостик жив! И завтра Омрыкай увидит его. Конечно же, он узнает оленёнка, и отец верит в это, он просто шутит.

– Раскопай снег и посмотри, какое здесь пастбище, – сказал отец, усаживаясь поудобнее на нарте.

Омрыкай вытащил из-за пояса тяжёлый тиуйгин из оленьих рогов, отошёл от нарты, крайне польщённый, и вдруг смутился: что, если он оскандалится? Поразмыслив немного с видом солидным и сдержанным, он всё-таки не выдержал, по-мальчишески заторопился, усердно разгрёб снег сначала ногами, потом тиуйгином. Добравшись до земли, встал на колени, сбросил рукавицы. Мёрзлая земля тускло серебрилась при лунном свете лапками густого ваатапа – оленьего мха. Да, это, кажется, было прекрасное пастбище. Но нельзя торопиться с ответом, надо посмотреть, что скрыто под снегом, ещё в нескольких местах. Да, и во второй, и в третьей снежных лунках тундра густо серебрилась оленьим мхом. Омрыкай уже хотел было сказать своё «веское» слово, что пастбищем он вполне доволен, однако вовремя одумался: снег был здесь глубок, с жёсткой коркой наста: э, нет, сейчас сюда гнать оленей опасно – порежут ноги.

– Давно ли здесь наделала беды оттепель? – с озабоченным видом спросил Омрыкай и, солидно прокашлявшись, добавил: – Порежут олени ноги. Пожалуй, стадо надо гнать на склоны гор, где ветром сдуло снег.

Майна-Воопка заулыбался, чрезвычайно довольный:

– О, да ты совсем уже пастух – настоящий чавчыв. Ты прав, оленей надо гнать на склоны гор. Садись, поедем…

Но прежде чем тронуть с места нарту, Майна-Воопка протянул сыну трубку в знак признания некоторых его пастушьих достоинств. Омрыкай нерешительно взял трубку и тут же вернул:

– Нельзя, отец. Когда курит малый – в грудь к нему входит немочь. Так нам говорят в школе. Там на куренье наложен запрет…

Майна-Воопка изумлённо вскинул заиндевелые брови.

– Запрет, говоришь? – спросил он, пока не зная, как отнестись к словам сына. – А я думаю, почему он так и не покурил ни разу в долгом пути?

– Да, запрет, – солидно подтвердил Омрыкай. – Когда у меня учительница отобрала трубку, я чуть не заплакал. Ты же знаешь, какая у меня красивая трубка. Потом я и забыл о ней, кашлять меньше стал, голова не кружится…