Читать интересную книгу Белый шаман - Николай Шундик

– А знаешь, товарищ Величко, я, пожалуй, ещё раз перечитаю акт – вдруг заявил Чугунов, подвигаясь к столу. – Мне кажется, что он составлен, понимаешь ли, и так, и этак.

– То есть? – Величко оскорблённо потупился и снова вскинул глаза. – Не очень-то вы, по-моему, деликатно выразились…

– На кой чёрт мне эта деликатность, если я не совсем уверен в принципиальности заключения? Нам надо чётко сформулировать наше мнение. Однако вот того самого, чтобы, значит, чётко… я, кажется, в акте и не совсем почувствовал. Фактик, понимаешь ли, можно повернуть и туда, и сюда.

– Фактик, – иронично повторил Медведев и зачем-то вынес стул на середину кабинета, развернул его, сел, как в седло. – Фомка деревянный любой факт проглатывает с ходу, как живого поросёнка. Но ждёт при этом поросёнка зажаренного, с гарниром, на блюде. Ну и, разумеется, раздражён – не то! И приключается у него несварение… несварение факта. Вот и в данном случае, возможно, кое у кого разболится живот. И тогда последуют заявления, что Медведев-де всё пустил на самотёк, что хозяева положения не работники культбазы, а местные сомнительные элементы. Вот как может завизжать этот живой поросёнок, проглоченный Фомкой…

Величко всё ещё никак не мог прийти в себя после заявления Чугунова. Где-то в глубине души Игорь Семёнович ловил себя на том, что этот грубоватый усач в чём-то прав: акт действительно составлен таким образом, что если дела повернутся для Медведева круто… Впрочем, чушь, чушь всё это! Акт объективный. И он, Величко, в конце концов выскажет свою личную точку зрения… И что это Медведева потянуло на философию? Есть, есть в нём этакое… любит поумничать. Не всем это нравится. Ишь какой актёр, даже стул на середину кабинета выставил, в подмостках нуждается… Стараясь ничем не обнаружить свои мысли, вслух Величко сказал:

– Ну что вы, Артём Петрович, на себя накликаете? Ну, кто-нибудь и скажет нечто подобное. Что ж, постараемся возразить, прольём соответствующий свет.

– Да я в принципе! Такой вот непереваренный поросёнок, неосмысленный факт в конце концов превращается в ту злополучную свинью, которую подкладывают под настоящее дело…

Величко рассмеялся: он умел ценить острое слово!

– Бывает, бывает. Вы, оказывается, человек с перчиком. Ей-богу, здорово сказали!

Похвала Величко почему-то покоробила Артёма Петровича.

– Я уж давно слежу за Фомкой деревянным. И у меня есть на этот счёт весьма определённое мнение. Опасный тип. Ведь формализм… категория, в сущности, глубоко безнравственная… Во-первых, формализм – это бессовестный обман. Да, да, обман, потому как Фомка деревянный выдаёт своё равнодушие за кипучую деятельность. Будучи совершенно беспомощным, Фомка деревянный пытается внушить, что он страсть какой деятельный. Это, видите ли, на нём, и только на нём, всё держится. Но на нём ни черта не держится! Дело, за которое он берётся, потом заново переделывают другие люди. А Фомка деревянный, будучи кипучим бездельником, лишь пускает пыль в глаза. Он паразитирует на трепетной сути острейших проблем, тогда как сам никогда их не решал, а тем более… заметьте… тем более никогда не предвосхищал. Однако в этом и суть живой личности… суть в том, чтобы вовремя почувствовать, как надвигается порой штормовым валом острейшая жизненная проблема…

– Хорошо, хорошо заштормил, Артём Петрович! – воскликнул Чугунов, чувствуя, как ему передаётся возбуждение Медведева.

– Да, да, Фомка деревянный – нахальнейший иждивенец. Он живёт чужим умом. Он не терпит истинного ума, но плоды его, плоды успешно решённого дела, он приписывает себе, и только себе. А у самого-то умишко инертный, ленивый, ни одной собственной мысли. Он никогда не размышляет, он не хочет и не может разобраться ни в одном деле, не в состоянии докопаться до истинной сути вещей. Многозначный взгляд он называет вредной путаницей и подозрительным туманом. Ему подай ясность одномерности, простой и плоской, как крышка табуретки.

Артём Петрович поднялся со стула, яростно постучал по его сиденью. Вытер платком разгорячённое свирепое лицо, снова оседлал стул.

– Но какая же это, к чёрту, ясность? Это слепота! При такой, с позволения сказать, ясности всё сводится к полному непониманию реальной жизненной обстановки. Фомка деревянный не в состоянии постигнуть вещи такими, какие они есть. Ему подай эти вещи такими, какими он хотел бы их видеть. Да и сам… сам рисует обстановку, информируя верха по этому же подлому правилу, как в той весёленькой песенке: «Всё хорошо, прекрасная маркиза…» Он не способен осмыслить истоки ошибок, недочётов, бед. Попробуй при такой ясности увидеть завтрашний день! Далеко ли увидишь? Дальше собственного носа не увидишь ни бельмеса! Но жизнь есть жизнь. Она полна неожиданностей. Особенно наша жизнь, где всё ново, где всё – величайший исторический эксперимент. Да, жизнь наша порой задаёт такие задачи – черепа трещат! Высшей математики мало, чтобы решить иные задачи – свои математические законы открывай. А тут подступаются с простейшим арифметическим правилом и радуются, что всё совпадает: дважды два – четыре. Ответ сходится. Дудки! Ни черта не сходится! Но попробуй скажи Фомке деревянному, что ответ не сходится, что дважды два не всегда четыре, – всех дохлых кошек на тебя навешает. Он тебе ни за что не простит, что ты не желаешь… не можешь сбиваться на примитив. Но когда, когда, я вас спрашиваю, истинный ум мирился с примитивом? А совесть, а честь? Это же не чижик-пыжик, где ты был, это симфония. Твой ум, твоя честь, твоя совесть не могут себя проявить, если ты не способен оценить вещи многозначно. Не могут! Иначе, к примеру, тот же Пойгин, честнейший человек, вдруг может показаться вредным и даже преступным элементом. Какой уж тут, к чёрту, ум!..

– Ну, положим, Пойгин – это не тот пример, чтобы им подкреплять такие глубокие обобщения, – как бы мимоходом, вскользь, кинул Величко.

Медведев на какое-то мгновение сбился с мысли, словно споткнулся, и продолжил ещё злее, не отозвавшись на реплику Величко:

– Фомка деревянный любит демагогически обвинять других в демагогии. В этом он, шельмец, непревзойден. Так осадит, особенно подчинённого! Так пристукнет по столу своей, как он полагает, твёрдой рукой! А рука-то у него деревянная, а не твёрдая. Это огромная разница…

– Да, это, конечно, разница, – согласился Величко, как бы стараясь внушить, что уж он-то к такого рода людям, у которых рука деревянная, не имеет никакого отношения.

– У Фомки деревянного никогда не было и не может быть истинных убеждений, истинной веры. У него лишь игра в убеждения, в глубокую веру. Истинная убеждённость делает человека бесстрашным, самозабвенным. Для него превыше всего забота о государственных интересах. Он никогда не втягивает голову в плечи. А у пресловутого Фомки деревянного… у него не отвага, нет, у него карьеристская прыть! У него главное не голова, а его, извините, задница, вельможно восседающая в кресле. Для него именно служебное кресло дороже всего. Вот почему он никогда и ни за что не отступит от трафарета. А почему? По-че-му? Да потому, что, как только он выйдет из этих рамок… тут же обнаружит своё ничтожество. Формализм – это торжество дешёвого, казённого оптимизма. Но зачем, зачем нам… вот ответь ты, Степан Степанович, зачем нам этот проклятый казённый оптимизм, если за нами сама душа истории, или, как говорят, ис-то-ри-чес-кий оптимизм?

– Да уж нам щекотать самих себя под мышками для бодрого смеха вроде бы незачем, – сказал Чугунов, явно польщённый тем, что Медведев обратился именно к нему. – Однако Фомка этот… ну и прозвище дал… Фомка так себя щекочет – аж щепки летят.

– Именно сам себя щекочет. Вот почему Фомка деревянный с его казённым оптимизмом не заряжает людей энергией, а наоборот… расхолаживает. Он даже способен породить разочарование, неверие… Выходит, этот Фомка далеко не безобидный ещё и потому, что он способен компрометировать наше святое дело… И вспомните, вспомните, ещё Ильич предупреждал, насколько формализм противопоказан нашему делу. Почитайте как следует! – Медведев как-то сразу обмяк, расслабился, будто после тяжкой работы. – Всё! Чёрт знает, прорвало почему-то… Хотелось, видно, на ком-то зло сорвать, вот и набросился на несчастного Фомку. Вы уж меня извините…

– Помилуйте, Артём Петрович, за что же вас извинять! – воскликнул Величко великодушно, как бы желая показать: он вполне одобряет завидную трёпку, устроенную Фомке деревянному. И было в этом проявлении великодушия чуть-чуть чего-то лишку, что почувствовал и сам Игорь Семёнович и потому в глубине души подумал неприязненно: «И что я под него подлаживаюсь? Ну, есть в его рассуждениях кое-какие мысли, всё это не просто краснобайство, однако зачем уж так перед ним заискивать?»

– Конечно, не надо себе представлять, что Фомка деревянный народился только-только что, – продолжал Медведев уже спокойно, – э, не-е-ет, это далеко не младенец. У него обомшелая борода. Его, наверное, знали ещё во времена Римской империи. Но истина в том, что мы, и только мы, способны пустить его на дрова, больше некому.