головой, хотел возразить, но я остановил, подняв руку:
– Должен. Но это потому, что я… – Я выдохнул сквозь зубы. – Потому что я за тебя испугался. Потому что дело просто того не стоит. Никогда не стоило. Сохрани это – то, что сейчас чувствуешь, – сколько сумеешь. И если кто-то тебе скажет, что это стыдно, что сознавать ценность человеческой жизни – это слабость, пошли их подальше. Они пропащие. И их так много…
Мне вспомнился отец: как он говорил со мной, когда я был немногим старше Мофа, как учил, что убивать – почетно, а ничего не чувствовать при убийстве – сила.
Я так давно старался об этом не думать, не сталкивать две враждующие половины себя. Он был хороший человек и хороший отец. Но и он во многом был пропащий. Просто тогда я этого не видел. Да и теперь не хотел видеть. Хотел сохранить память о семье в неприкосновенности, видеть только добрые намерения.
Но этого никому не дано. Как бы я по ним ни тосковал. Как бы их ни любил.
– И я таким был, – пробормотал я. – И десять лет пытаюсь найти дорогу обратно.
Мы долго молчали. Моф моргал, и по щекам у него сползали новые слезинки.
– Я рад, что мы возвращаемся домой, – тихо сказал он.
«Домой». Слово проникло в грудь и засело там. Но для меня Корвиус не был домом, как и Башни и даже затерянный в глуши домишко среди цветов. Домом для меня была пара разноцветных глаз, голос с чужим выговором и сердце, бившееся удар в удар с моим. И я так стосковался по дому.
– Я тоже, – сказал я.
Глава 28
Тисаана
Эслин промучилась еще три дня.
Саммерин помогал за ней ухаживать. Тяжелые раны часто требовали помощи целителей – вальтайнов и солариев. Но Саммерин понимал свой долг шире обычных врачебных обязанностей. Впервые взглянув на ссохшуюся, как труп, Эслин, которая царапала ногтями слепое лицо, он поморщился, постоял немного, потом присел на край ее кровати и больше просто не вставал.
Часто появлялась и Ариадна – она явно была расстроена, хоть и старалась держаться спокойно. Каждый раз, когда сиризенские дела вынуждали ее отойти, она глухо просила Саммерина: «Позаботься о ней, Сам», – и он серьезно кивал в ответ.
Он целыми днями почти не шевелился, не открывал рта. В первую ночь, под утро, я вошла в комнату и поставила на столик у кровати тарелку с едой и стакан воды.
Саммерин удивленно поднял глаза:
– Она не может есть.
– Это тебе.
– О… – Он тупо моргнул, словно и думать не думал о еде. – Спасибо.
Но к тарелке не прикоснулся. Снова уставился на скорчившуюся на постели Эслин. Ее вопли – если это можно было так назвать – приглушились у меня в голове до тихого непрерывающегося стона. Почему-то слушать его было еще тяжелее.
– Вилла говорит, она может выжить, – сказала я.
– Не выживет. А если бы и выжила, пожалела бы об этом.
У него под скулами вздулись желваки – с тех пор, как вошел в комнату, он почти не отрывал глаз от умирающей.
– Это страшная болезнь. Я, когда уходил в армию, надеялся ее больше не увидеть.
Думаю, Саммерину пришлось повидать многое, чего он наделся не видеть.
Лицо его ожесточилось, напряглось каждым мускулом. У него всегда чувства явственно отражались на лице, взгляд всегда был мягким, голос успокаивающим – даже сейчас. И все же…
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросила я.
– Хм?
– Я же вижу. – Я коснулась уголка своего глаза. – Вижу, что для тебя в этом еще что-то кроется. Нет, ты не обязан мне рассказывать, можешь ничего не говорить. Если сам не хочешь.
Я просто хотела, чтобы он знал: я вижу. Он столько времени тратил на других. Заслужил, чтобы и за ним присмотрели.
Он ответил слабой улыбкой, но она сразу погасла.
– Знаешь, как вербуют сиризенов?
Я покачала головой.
– Это не их выбор. Выбора никому не дают. Ордена отслеживают особый, редчайший набор магических способностей, и те, у кого они есть, становятся сиризенами. Да, это считается честью. Это приносит деньги, власть, уважение. Но…
Голос у него сорвался, и оба мы перевели взгляды на Эслин – на болезненный, неизгладимый прищур шрамов там, где раньше были глаза.
Можно было не договаривать. «Но вот чем они расплачиваются».
Меня пробрала дрожь. Подумать только: направляясь на Ару, я не сомневалась, что там ждет мир куда добрее нашего. Дура.
Саммерин молчал так долго, что я решила – разговору конец. Но он тихо заговорил:
– Мою подругу так избрали. Она была чуточку слишком взрослой, когда у нее обнаружили нужные способности, – достаточно взрослой, чтобы это стало ударом. Она собиралась уйти из армии. Но тут началась война… – Он сбился, задумчиво поводил пальцем по нижней губе. Саммерин не отрывал глаз от Эслин, но ясно было, что он видит на ее месте другую. – Понимаешь, она была художницей. Поразительный взгляд.
Я коснулась его плеча – молча утешила, как он утешал меня, когда я тонула в невысказанных тревогах.
– Эта битва того стоит, – пробормотала я и кивнула на поднос с едой. – Тебе нужны будут силы.
Он ответил бледной улыбкой, похлопал меня по ладони и потянулся наконец за едой.
В конце концов я уговорила Саммерина дать себе отдых. Он нехотя вышел, а я осталась у кровати Эслин в пустой комнате. Решайе извивался у меня в мыслях, ему было и любопытно, и мерзко. Сомкнутые губы Эслин кривились от боли, и я все еще слышала голос ее мучений.
Тут меня осенило.
«Мы могли бы ей помочь?» – обратилась я к Решайе.
…Никто не может ей помочь…
Я протянула руку, тронула пальцем ее лицо. Коснулась виска.
Я слышала неслышное другим. Мы обе, пусть и по-разному, черпали из одного глубокого колодца магии. Не означает ли это, что мне удастся то, что не под силу никому другому?
…Не все в твоих силах. И даже в моих. Она уже умерла, как сухой лист, хотя бы он еще держался на ветке. Она ждет только порыва ветра…
И все-таки… Я протянула мысленное щупальце, запустила в ее сознание.
Глубже… Я чуть не задохнулась.
Вот оно. Не заметить невозможно. Я ощутила болезнь как открытую, истекающую кровью рану. Она так смердела, что моя магия отпрянула назад. Болезнь была повсюду. Она до капли поглотила и разум, и магию Эслин.
«Если бы и выжила, пожалела бы об этом», – сказал Саммерин, и теперь