class="p1">Риччарди удивил меня: как этакий человек мог попасть в парламент? Он встал и прочел маленькую страничку такого содержания:
«Решаюсь признаться, что вопрос, о котором мы призваны толковать, кажется мне совершенно преждевременным. Королевство, главе которого придумываем мы титул, еще не сделано: Италия еще похожа на тело, которому недостает головы и правой руки. Поэтому, по моему мнению, министерство лучше бы сделало, если бы представило парламенту проекты законов об увеличении войска и о средствах достать денег. Это было бы единственное существенное и полезное занятие для приведения к концу Итальянского королевства, которое без того рискует быть провозглашенным, не осуществляясь на деле. Итак, я предлагаю рассуждать теперь – о деньгах и оружии, а провозглашение королевства отложить до того времени, когда трехцветное знамя будет развеваться на высотах Капитолия, в освобожденной Венеции и на твердынях Четырехугольника[368]».
Хоть бы один отзыв на эти слова! Едва кончил Риччарди, Раттацци сказал хладнокровно: «Теперь речь за Биксио», – и Биксио стал говорить – шумно, отрывисто, но бойко и здравомысленно. Он обратился опять к тому же, о чем толковал Брофферио, то есть что министерство должно бы уступить инициативу парламенту. Аргумент его состоял в том, что это дало бы правительству более доверия в народе. «Итальянцы, – говорил он, – привыкли не доверять всякому правительству, бороться против него; кроме Пьемонта, во всех остальных провинциях это вошло в характер народа. Революция, конечно, кончилась, но затруднения для правительства всегда будут. И вот тут-то для министерства было бы крайне полезно иметь влиятельный парламент, пользующийся доверием нации и служащий посредником между ней и правительством. Ослабляя значение парламента и прибирая всё к рукам, министерство не усиливает, а, напротив, ослабляет себя».
Биксио много раз заслужил «браво!», много раз возбуждал сенсацию оригинальностью своей простой речи; но, разумеется, и его доводы были потеряны. Прочие ораторы отказались говорить. Проект закона, предложенный министерством, принят с единодушными восклицаниями: «Viva il Re d’Italia!»
Вслед за тем Раттацци прочел депешу о сдаче Мессины. Новые восклицания и аплодисменты.
Как, в самом деле, судьба благоприятствует заседаниям парламента: он, точно Поликрат, взыскан богами[369]. Пред самым открытием его получено известие о взятии Гаэты; первое важное заседание его, с провозглашением, короля Италии, ознаменовывается взятием последней крепости, бывшей во власти Бурбонов[370]. Как всё хорошо и кстати!
Среди всеобщей радости приступили к вотированью. Когда по окончании стали считать черные и белые шары[371], вдруг раздался голос возле меня: «Спрятал один белый!» Я посмотрел: один из секретарей, считавших шары, держал одну руку в кармане. Я не обратил на это большого внимания; но по окончании счета президент объявил, что в черной урне нашелся один белый шар, а в белой два черных, вследствие чего один из двух противных голосов должен быть признан недействительным. Остается другой, но относительно его один из депутатов объявил, что он смешал шары и по ошибке положил один вместо другого. Таким образом, закон принят всеми единодушно.
Разумеется, нашлись неверующие, объяснявшие, что так как секретари оказались не довольно ловкими, то из наиболее страстных патриотов нашелся человек, принявший на себя черные шары. Но я нахожу подобные объяснения слишком дерзкими и даже удивляюсь, что оппозиция, столь кроткая в парламенте, может быть столь отважною исподтишка.
Выходя из парламента, я столкнулся с одним из левых и начал его допрашивать: «Каким же образом все вотировали за, когда многие говорили и думали против'?» Уверяет, что иначе нельзя. «Почему?» – «Потому что в этом вопросе должны были все показать согласие». – «Да ведь дело шло не о создании Итальянского королевства; оно не вашими прениями и нотами создается, а событиями и народом; дело шло о форме закона, которую вы считаете дурною. Ну, и осудите ее». – «Невозможно: народ не различает формы от дела, и нас бы камнями побили, если бы мы стали противиться». – «А, это другое дело, – значит, вы сознаетесь, что народ с министерством против вас?» – «Что делать, народ обманут». – «Так отчего же вы не хлопочете о том, чтобы открыть ему глаза?» – «Как же не хлопочем? Всю жизнь мою я ничего больше не делал… Но вразумить массу не так легко. Это вы, может быть, по молодости, думаете еще, что можно преобразовать человечество в двадцать четыре часа». – «Я давно уж этого не думаю; но все-таки понять не могу, каким образом, вотируя в пользу закона, считаемого вами негодным, раскрываете вы глаза народу. Не напротив ли? Не помогаете ли вы тем, кто его обманывает?» – «Нет, потому что мы заявили свой протест в прениях». – «Да что же в этом толку? Ваших протестов никто не слушает; вам смеются в лицо; пред вами, не задумавшись, высказывают полнейшее презрение к правам народа». – «О, еще то ли вы увидите – присмотритесь только к нашей камере!» – воскликнул мой собеседник с такой непритворной горестью, что мне стало жаль долее атаковать его… И это еще был один из самых отважных и влиятельных членов оппозиции. Судите же после этого, что такое радикальная партия в итальянском парламенте.
Расставшись с «почтенным», употребившим всю жизнь на вразумление народа, я долго гулял по Турину: нигде ни малейшего признака тройного праздника. Все так занято своими хлопотами; и подозревать нельзя, что народ готов побить камнями радикалов, которые бы осмелились дать в парламенте отзывы, противные министерству. Если бы я не знал, что великое событие совершилось в новой зале Кариньянского дворца и что народ так им заинтересован, я бы никогда не догадался об этом, смотря на обитателей Турина, двигавшихся передо мною во всевозможных направлениях.
Я думал, что хоть по случаю взятия Мессины иллюминация будет: ничего! Только на улицах нашел я два раза на горящие свечки вокруг портрета Гарибальди: на тротуаре разостлан портрет, вокруг две или три свечи, а под ним просьба: «Не пожалуете ли чего от доброго сердца, господа». Возле стоит оборванный старик. Прохожие останавливаются, смотрят на портрет и бросают монету… Мне говорили, что теперь этот способ нищенства распространяется в Турине.
Другая иллюминация была – пожар вечером, да такой, каких я в Европе и не видывал: сгорела хлопчатобумажная фабрика… Кавур должен был извлечь из этого худое предзнаменование: он, говорят, суеверен и никак не хотел, чтобы вотированье нового царства произошло 13-го, хотя это было бы даже удобнее: 13-го произошло бы вотированье в парламенте, а 14-го, в день рождения Виктора-Эммануила, могло бы быть публиковано с утра. Но всё расстроили известия из Парижа, властелин которого тоже, как известно, боится тринадцати.
Забавно: в самый день провозглашения Итальянского царства