она отличается весьма возвышенным характером.
Две единицы, составляющие интересную пару, которая рекомендуется вашему вниманию, обе благородного происхождения. Правда, одна из них была недавно заподозрена каким-то немецким журналом в том, что она – из немцев[397], и даже, кажется, из баварцев; но, по всей вероятности, это подозрение неосновательно. Во всяком случае нам известно, что обе единицы – не только благородные, но даже графы. Один из графов называется Кавур[398], другой Монталамбер.
Если вы следите за политикой не для пустого препровождения времени, а для того чтобы почерпать из нее мудрые уроки, возвышенные идеи и убедительный слог, то вы, конечно, не спросите нас, по какому случаю соединили мы два имени, для профанов не имеющие между собою ничего общего. Вам должно быть известно что оба графа взаимно очень заняты собою (т. е. друг другом: простите невольный галлицизм), что граф Кавур, среди тяжкой борьбы с Гарибальди и затруднительных рассуждений в парламенте не упускает случая затронуть графа Монталамбера, и что граф Монталамбер, в свою очередь, как ни опечален горестями святейшего отца и неудачами Ламорисьера[399], не оставляет, однако же, устремлять свои помыслы к графу Кавуру и делать выгодные для себя сравнения. Этому благородному и полезному занятию своему они придали недавно гласность, которою мы и пользуемся для своего этюда.
12 октября сего года было в туринском парламенте чрезвычайное заседание, имевшее целью доказать, что граф Камиль[400] Кавур любит Италию и свободу, но не любит Гарибальди, ибо Гарибальди слишком зазнался и сделался с некоторого времени беспокойным человеком. В красноречивой речи (которую можно посоветовать выучить наизусть редакции «Русского вестника») граф Кавур доказал, что Италия своим возрождением обязана его дипломатическим способностям, что при нем никакого Гарибальди ей не нужно, что пусть только подождут, а он «подумает», и всё уладится как нельзя лучше. Все остались довольны речью и никто не заметил в ней маленькой шпильки, направленной очень далеко. Да и как было заметить? Речь вся была составлена, так сказать, из мечей обоюдуострых, так до шпилек ли тут! Но такова сила дипломатического гения, что среди мечей один граф отлично умел поместить шпильку другому графу, и другой граф немедленно успел заметить царапину и поспешил даже почувствовать благородное негодование…. Дело в том, что, говоря о Риме и папе, граф Кавур произнес, между прочим, следующую тираду:
«Я думаю, разрешение римского вопроса придет вследствие более и более распространяющегося в современном обществе и в среде самих католиков убеждения, что свобода как нельзя более благоприятствует развитию истинного религиозного чувства.
Я убежден, что эта истина скоро восторжествует. Мы уже видели ее признание самыми горячими защитниками католических идей, мы видели, как один знаменитый писатель, в одну из светлых минут своих, доказывал Европе в книге, наделавшей большого шума[401], – что свобода была весьма полезна для возвышения религиозного духа».
Кто следит за успехами европейской мысли, хоть по отделу иностранной литературы в «Отечеств, записках», тот должен понять, что намек графа Кавура относился к графу Монталамберу. Очевидность была так велика, что граф Монталамбер счел нужным тотчас же принять его на свой счет, обидеться и обнародовать ответ графу Кавуру, писанный, можно сказать, молниями! Он появился в октябрьской книжке журнала «Correspondant[402]», который, к сожалению, мало известен в русской публике, хотя занимается Россиею с особенной любовью: он хочет обратить ее в католичество!.. Впрочем, об этом мы еще скоро поговорим особо, а теперь обратимся к нашим графам.
«Говорят, что вы это на меня хотели намекнуть в вашей речи, – пишет обиженный граф к графу-обидчику. – Если бы в ваших словах заключалась только похвала, я бы не позволил себе принять их на свой счет; но в них есть также оскорбление: значит – моя скромность может успокоиться». Это вступление имеет отношение к прошедшему французского графа. Надо вспомнить, что около 1856 года в недрах «католической партии», основанной графом Монталамбером, произошел раскол. Господин Вёльо[403] забежал слишком далеко, граф Монталамбер слишком отстал, а граф Фаллу[404] оставался между ними, не зная, что ему делать – прибавить шагу или остановиться вовсе. В это время г. Вёльо, с свойственной ему бесцеремонностью, рассказал в «L’Univers»[405] некоторые интимные факты поведения графа Монталамбера во время coup d’etat[406]. Граф смолчал. Тогда другие журналы, сначала боявшиеся верить газете г. Вёльо, решились принять серьезно рассказ бывшего друга о его союзнике. После этого граф Монталамбер в общих выражениях протестовал, объявив, что прежде он не хотел отвечать, ибо знал, что «общественный деятель должен благодушно переносить критики, даже самые грубые и обидные». В ответ на это признание один журнал не без ядовитости заметил тогда, что молчать, когда наши же друзья и единомышленники выставляют против нас малоизвестные факты, обличающие нас в недостатке убеждений, – это уже значит слишком далеко простирать христианское смирение…
Несмотря на свои почтенные лета и звание академика, граф Монталамбер, как видим, не погнушался воспользоваться журнальным уроком. Теперь он оставляет смирение в стороне и спешит протестовать против подозрения в желтухе или куриной слепоте, которую ему явно приписывает граф Кавур, осмеливаясь провозглашать, будто «знаменитый писатель» только в «светлые минуты» может видеть вещи как следует. «Знаменитый писатель» тем же слогом, каким он ратовал в 1831 году против жандармов, пришедших разогнать основанную им школу[407], гремит теперь против графа Кавура, стараясь доказать, что если кто из них двоих находится в белой горячке, так это, конечно, уж сам граф Кавур. Для полнейшего доказательства этой истины обиженный граф собрал все свои силы, припомнил все свои изучения и изложил результаты своих долгих соображений относительно пьемонтского графа – в разительной параллели, которую мы и переводим для удовольствия читателей. Само собою разумеется, что слог перевода не может равняться в энергии с подлинником; но и слабое понятие о нем уже достаточно для того, чтобы возбудить умиление читателей.
«Вы меня вызываете перед публикой, – пишет граф Монталамбер, – значит, даете мне право и отвечать вам публично.
Я чувствую к этому отвращение, которое едва могу превозмочь. Французская кровь была пролита по вашим приказам; католическая честь оскорблена была вашими помощниками; теперь ваши слова угрожают вековой обители, последнему убежищу общего отца всех верных. Нет ни одного из ваших действий, которое бы меня не оскорбляло и не возмущало… И вот вы наносите новый удар всему, что мне дорого, прикрывая ваши злые умыслы покровом обманчивого соглашения между религией и свободой. И для подтверждения ваших слов вы призываете мое свидетельство!..