слова «per divina prowidenza»[364] Брофферио говорит:
«Я не из тех, которые, вследствие справедливого негодования против церковного беспутства, гонят прочь самое религиозное чувство и чуждаются слова, нисходящего с неба; но я не принадлежу и к тем, которые хотят дать провидению обязательное участие во всех наших житейских хлопотах. Кто не знает, что и в добре и в худе, и при счастливых и при несчастных случаях – всегда указывают на Бога? Какая же необходимость объявлять, что восстание Италии увенчано волею провидения? К чему эти плеоназмы[365]? Бог посылает и росу на поля и бурю на море, не будем же призывать имя Божие всуе; склонимся пред ним и будем молчать.
Вспомним к тому же, что такую же фразу старое “священное право” делало орудием стольких нелепостей, несправедливостей и угнетения. Короли per grazia di Dio были почти всегда per disgrazia del popolo[366]. He забывайте этого.
Но, советуя умолчание о провидении божественном, я в то же время горячо убеждаю вас – упомянуть о воле народа: пусть с основанием нового Итальянского царства положено будет основание и тому праву, которым создано самое царство, – державному праву народной воли.
Какое, в самом деле, право и законность более славны, более благородны, более велики, нежели те, какие исходят из воли народа? Не право ли завоевания? Но это есть не что иное, как освящение силы, слишком часто грубой и преступной. Право рождения? Но это – боготворение случая, самого слепого и бессмысленного божества, какое только существует в мире. Право, основанное на трактатах? Но когда сильные мира собирались у нас на свои конгрессы, чтобы рассуждать о судьбах народов, мне часто приходили на мысль волки, собирающиеся на совет об участи овец…»
В таком роде была вся речь. Брофферио говорит очень хорошо: густой и звучный голос, декламация довольно умеренная и выразительная, уменье сделать кстати ловкий намек или колкость – заставляют всю камеру слушать его. Притом же и репутацию он имеет большую: когда он поднимается, – не только на скамьях депутатов, но и во всех галереях пробегает шепот: «Брофферио, Брофферио!..» Вот почему избранию его, говорят, очень сильно старались противиться, но ничего не могли сделать.
Впрочем, противиться не стоило: если бы в камере было двадцать Брофферио, и то бы ничего не сделали. Несмотря на то, что Брофферио умел очень хорошо удержаться на той бедной и мелкой, формальной точке, с которой он поднял вопрос, никто и не думал соглашаться с ним. Напротив, тотчас после него встали несколько кавурианцев, ни слова не отвечая на возражения оратора, но требуя немедленного вотирования министерского предложения под видом политической необходимости: «Ответим, говорят, единодушно и торжественно тем, которые дерзают сомневаться, что итальянская нация соединена теперь неразрывно и свято с своим королем…» Большинство сейчас же готово было вотировать; но Кавур счел нужным дать ответ Брофферио, потому что не мог простить нескольких намеков, сделанных на его счет. Ответ состоял в следующем:
«Я не стану разбирать, чье предложение лучше – наше или Брофферио. Сделаю юридическое замечание: депутат хотя и может предлагать изменения в законе, но не смеет отвергать предложенный закон и предлагать свой на его место, не смеет отнимать у короны право инициативы. Поэтому я никак не могу признать за ним право отвергать предложенный проект закона.
А впрочем, я надеюсь, что камера не разделяет нападений “почтенного” адвоката Брофферио. Да позволено будет мне сказать, что в последних событиях инициатива дана была не народом, а правительством. (При этих словах некто Массари кричит: «benissimo!» Большинство подхватывает: «браво!» Депретис и Криспи вспыхнули; некоторые члены левой переглянулись и сделали нетерпеливое движение.
Но Кавур, входя в азарт, продолжает в том же тоне, заложив руки в карманы.)
Правительство послало войско в Крым, оно же громко провозгласило права Италии на Парижском конгрессе, им же заключены трактаты 1859 года. Политике, принятой им, обязана Италия своим спасением».
Опять – bene, bravo и рукоплескания. Довольный, что похвалил себя, граф переходит к устрашению и дает разуметь, что надо понимать дела дипломации[367], чтобы судить о всей важности формулы, предложенной министерством. Вы, дескать, смотрите только у себя под носом, а я смотрю дальше: как-то Европа примет провозглашение Итальянского царства? «И вот почему нужно было, чтобы оно произошло не из вспышки страстей народных, а из инициативы самого правительства. При этом только условии Итальянское королевство и может получить надлежащую законность и важность».
Довольно было видеть в этот день графа Кавура, чтобы убедиться, до каких крайностей может доводить его мелочное самолюбие, съедающее его. Замечание, что царство Италии провозглашено Гарибальди, вопреки министерству, и сделано народом, опять-таки без участия министерства, – вывело его из себя. Он хохотал во время речи Брофферио; но когда встал говорить, то не мог скрыть своего раздражения. Хриплым, рассерженным голосом начал он свою речь, захлебывался, обрывал слова и явно старался обидеть противника. Но искусства и остроумия не хватило, и потому он пустил в дело силу. Ответ резюмировался так: «вы не смеете рассуждать; вы – ничего, мы всё сделали; и мы знаем, что делаем, получше вас». Раздражение заставило Кавура двумя словами уничтожить всё итальянское движение и для возвеличения своего управления напомнить участие Сардинии в Крымской войне, над которым сами пьемонтцы смеются. Но большинство крикнуло: «браво!», и Кавур не поколебался еще резче выразить свое отвращение ко всему, что могло делаться волею народа, или, по словам его, «вспышкою страстей народных». Наконец, как бы осердившись и на себя, что низошел до объяснения, он заключил в таком роде: «Да что тут толковать еще, – во имя согласия и для интереса самого дела – вотируйте наш закон, a onorevole Брофферио пусть возьмет назад свое предложение…»
И Брофферио, во имя согласия, отказывается от своего предложения; большинство аплодирует и кричит: «На голоса, на голоса! Не нужно больше рассуждений!» Президент камеры читает снова проект закона. Большинство вскакивает и плещет руками. Но средь общего шума Биксио, весь красный, кричит отчаянным голосом, что он немедленно просит уволить его от депутатства, если не хотят давать говорить всем, кто хотел. Шум немножко стихает, и Биксио прибавляет: «Что вы так торопитесь? Что за крайность? Чем важнее для нас это дело, тем внимательней надо обсудить его». Несмотря на то, многие на правой стороне требуют прекращения прений; президент в затруднении; но Кавур встал и великодушно позволил говорить: нет, говорит, пусть потолкуют, зачем же лишать их этого удовольствия… И президент объявляет, что по порядку записавшихся речь принадлежит г. Риччарди.