осмелится. Глеб Иваныч говорит — совсем же ума лишиться надо, чтоб на нас… И я согласен с Глебом Иванычем.
— Осмелится! Аль ты немцев не знаешь! Насмотрелся я на них в царскую войну. Они, дьяволы, спят и видят нашу пшеницу, наше сало, уголь, нефть. Не скажу, что все… но кулачье ихнее и вообще которые побогаче… те мечтают… Они нас, русских, считают дикарями. В семнадцатом довелось мне говорить с одним баэром ихним, то есть с крестьянином, из кулачков, наверно. В плен мы его забрали. Здоровенный такой белобрысый верзила, усищи — во! Как у нашего Лаврен Евстратыча. Вы, говорит, азиаты, монголы! Вам, дескать, место не в Европе, а в Азии. Вы землю обрабатывать не умеете. Русь на триста лет отстала от Дойчлянда, от Германии, стало быть. Мы, говорит, вас все равно за Урал загоним, в Сибирь, к медведям и к волкам, там ваше место. А все, что по сю сторону, будет наш фатерлянд… по-ихнему значит отечество. Видал, мерзавец какой! И разве ж он один такой?
Алеха Ершов где-то прочитал: Гитлер даже целую книгу написал о том, что немцам обязательно надо на восток, на Россию.
— Договор-то он с нами подписал?
Половнев поморщился:
— Что договор! Он тебе все может подписать. Нельзя ему верить ни на грош. Договор — для отвода глаз.
— Опять же два фронта у него получится, — упорствовал Крутояров. Ему очень не хотелось соглашаться с Половневым. — Неумно с его стороны нападать на нас, — попытался он отстоять свою мысль словами, услышанными от Бубнова.
— Каких же два фронта, — возразил Половнев. — В Европе он всех уже подмял под себя. Я, Родион Яклич, старый солдат, знаю, где раки зимуют, и чует мое сердце: неспроста он всех завоевал, он силу на нас, на Россию, сколачивает, как Наполеон. Одному-то ему, может, и правда боязно. А теперь как всех сгрудит да как двинет… Попомни мое слово: не осенью — так будущей весной кинется Гитлер и на нас.
Крутояров, тяжело вздохнув, встревоженно сказал:
— Оборони бог, Филиппыч, от такой беды. Не нужно нам войны. Мы только-только на пригорочек всходим, настоящую жизнь видеть начинаем. Ты откуль знаешь-то… может, как секретарю, по партейной линии сказывали?
— Никто не говорил… Сам… потому слежу, газеты читаю, думаю… все время думаю. И вижу: к войне дело подвигается… И тоже боюсь ее, не хочу… да что мы с тобой сделаем?
Лошади все время шли шагом, тем не менее были уже далеко впереди.
Когда бричка выбралась на холм, Пелагея остановила лошадей и, обернувшись, помахала рукой:
— Эй, мужики! Хватит вам курить, поехали, а то запоздаем.
— Не запоздаем! — откликнулся Половнев, однако, ускорив шаг, добавил: — Давай догоним, Яклич! Об делах об этих три дня и три ночи говори — не переговоришь.
И оба побежали трусцой. Догнав бричку, сели каждый на свое место. Крутояров помахал в воздухе кнутом, и лошади потрусили небольшой рысью. Петр Филиппович оглянулся. Окрест — поля, поля! С одной стороны они прислонились к Князеву лесу, с другой — терялись в синей дымке окоема. Там и сям зеленели огромные площади озимых и яровых. По обе стороны шоссе тоже росли озимые. Они пошли уже в былку, но колоса еще не было. Вверху звенели жаворонки, покачиваясь, словно черные мячики, подвешенные на резинках. Порой резинка обрывалась — и мячик стремглав падал наземь, в колеблющуюся под ветром матово-серебристую гущу зеленей. И ласточки вились вокруг брички.
Петру Филипповичу было приятно смотреть на поля, на пташек, дышать свежим полевым воздухом, приятно ощущать свет и тепло солнышка, которое припекало все сильней. Вдали, чуть не у самого леса, он увидел тракторную будку и синюю полоску дыма, ручейком текущую над черной, недавно вспаханной землей. «Пары поднимают. И Вася мой там… Славный малый он у меня, трудящий…»
3
На станцию прибыли задолго до поезда. Привязав лошадей к пряслу, Крутояров и Половнев оставили Пелагею на бричке со всеми ее мешками, узелками и корзинами.
— Пойдем с Филиппычем пивка выпьем, Афанасьевна, — подкупающе просительным тоном вполголоса проговорил Крутояров. — Посиди, пожалуйста. Тут хорошо, прохладно.
В самом деле бричка стояла в тени пристанционных тополей и берез. Пелагея окинула мужиков подозрительным взглядом.
— Знаю я ваше пиво! — ворчливо пробормотала она. — Ты, Филиппыч, смотри мне… а то нахлещешься. К сыну-то лучше трезвым приехать.
— Не бойсь, — успокоил ее Половнев. — Сам понимаю, не маленький.
— Мы по кружечке, — виновато улыбнулся Крутояров. В буфете Родион Яковлевич заказал пива, раков, две порции селедки и черного хлеба.
Выпили, закусили, заговорили о делах своего колхоза. Крутояров был недоволен председателем. Слабоват в руководстве. Разве дело, Лаврен Евстратыч на виду у всех гнет свою линию, не подчиняется даже районным властям, — табак не желает сеять. Нам спущают планы, а он против.
— Так разве же он один? Большинство против, — сказал Половнев.
— Большинство-то за Лавреном тянется. А почему? Потому что Митрий Ульяныч волю ему дал… не пресекает. А теперь вот, ты говоришь, затевает легковую машину купить. Нет чтоб об лошадях побеспокоиться! Третий год галжу: надо строить новую конюшню. Подожди да подожди! Понятно, отчего «подожди». Он об машине задумался! Ты думай об чем хочешь, а коня не забывай! Как ты, Филиппыч, сказал об машине, у меня сердце так и екнуло. Вот, думаю, почему на лошадей нуль внимания и фунт презрения… Поэтому он и на своей лошади не ездит, а все на лисапете… Но так нельзя! Буденному напишу. Для армии-то кони нужны! Пожалюсь, ей-бо, пожалюсь.
— А что же! И пожалуйся. Буденному можно, отчего не написать? Пускай он его проберет, — улыбался Половнев. — Машина машиной, а о лошадях тоже забывать нельзя.
— Стало быть, согласен со мной? — В голосе Крутоярова прозвучало явное удовлетворение. — Вот и хорошо. Тогда, может, мы и без Буденного обойдемся. Ты же партийный секретарь. Нажми на Ульяныча. И еще вот что: насчет Аникея. С какой стати его в сторожа тока? Какой из него сторож? Там хлеба будет тыщи пудов, когда молотьба начнется… Это же козлу капусту доверять! Почему ты-то молчишь?
— Говорил я Ульянычу, — пожал плечами Половнев. — А он на секретаря райкома ссылается.
— При чем тут секретарь райкома, — не соглашался Крутояров. — Мы-то лучше знаем Аникея. А почему Митрий Ульяныч сразу послушался? Раз ты председатель, народом выбран, обязан твердую линию держать… И с секретарем райкома, если что, не соглашаться.
— Точно! — сказал Половнев.
Это еще сильней ободрило и обрадовало Крутоярова.
— Спасибо, Филиппыч! — он пожал Половневу руку повыше локтя. — В таком разе надо нам с тобой повторить… единомыслие наше скрепить.
— Хватит, — решительно заявил Половнев.
Крутояров засмеялся:
— Пелагеи боишься?