жеребчиков с подвязанными хвостами, похожих друг на друга словно близнецы, нетерпеливо махавших головами и бивших копытами оземь. — Таких и у Шевлягина не было! Сейчас с Аникеем повстречался — он в поле, видать, побрел, — глаза вылупил и рот разинул! Завидно ему, печенка ноет небось. Он ведь любитель хороших лошадей, а эти от его жеребца. Помнишь, забрали мы у него, он его Тигрой звал? Это тот, что совхозу потом променяли.
— Помню, как не помнить, — сказал Половнев и серьезным тоном добавил: — А что же ты бубенцов не подвесил? Форсить так форсить!
Родион Яковлевич тыльной стороной правой руки важно провел по светлым усам и весело воскликнул:
— Это можно! Было бы желание, подъедем к конюшне и подвесим. Бубенцы имеются… Старинные, валдайские! Сам земский когда-то, говорят, ездил с ними.
— Не вздумай и вправду, — сказал Половнев. — Шучу насчет бубенцов-то.
Пока они разговаривали, Пелагея с Галей погрузили мешки, корзину, какие-то узелки. Крутояров, разговаривая, то и дело посматривал на Галю: но она скоро ушла в избу вместе с матерью. Половнев сел в бричку и недовольно проворчал:
— Можно бы и на одной, а то пару запряг. Ну к чему? Что мы с тобой, помещики какие-нибудь?
— Тут я не причинен, Филиппыч, председателем велено. Ты же у нас лицо почетное — стахановец, партийный секретарь, — объяснил Крутояров. — А потом и так посмотреть: чем же мы с тобой хуже тех помещиков? Почему им можно было на тройках, а нам и на паре нельзя?
Петр Филиппович сумрачно насупил брови:
— Да ведь будний день, а мы на рысаках… чего люди скажут?
— Ничего не скажут, Филиппыч! Аль нас с тобой не знают? Полюбуются лошадками — и только!
Из избы опять вышли Пелагея с Галей.
— Так ты тут следи за несушками, — на ходу наказывала Пелагея дочери. — За наседками поглядывай, желтенькая-то суматошная, соскакивает иной раз. Поросенка не забывай кормить.
С помощью Гали она уселась на покрытое попоной сено рядом с мужем и, перекрестившись, деловито скомандовала:
— Трогай, Яклич!
До Родиона Яковлевича не сразу дошла эта команда. Повернувшись вполоборота, он внимательно разглядывал Галю, словно давно не видел ее или не узнавал. Потом шевельнул вожжами, и кони так дружно и резко рванули, что Пелагея чуть не опрокинулась навзничь.
Галя до тех пор смотрела вслед бричке, пока краска, прилившая к лицу под взглядом Родиона Яковлевича, не отошла совсем. А сердце еще и в избе долго колотилось взволнованно и тревожно. И что такое? Как только она вышла и поздоровалась, Крутояров не сводил с нее глаз. Почудилось в его взгляде что-то похожее на упрек: «Эх, Галя! Как же так получается?» Не знает же он, что не она виновата в размолвке с Ильей.
А Родион Яковлевич отбросил уже те мысли, которые проницательно угадывала Галя, и, пустив коней полной рысью, сидел на передке, словно заправский кучер или наездник, слегка расставив локти в стороны. Любуйтесь, дорогие колхознички, своими лошадками! Вон они как землю рубят! Эй вы, моторные! На таких только призы брать. Отпустил бы Дмитрий Ульянович в город на бега — старший конюх показал бы, почем сотня гребешков!
Чтобы не растрясти своих седоков, он мчался не по шоссе, а обочь, по укатанной пыльной дороге.
Половнев тихонько толкнул Крутоярова в спину:
— С ума спятил, Яклич! Чего гонишь так-то? На пожар, что ли?
Но Крутояров оставил толчок без внимания.
Мимо пролетали избы, ребятишки, куры, женщины, мужчины. Собаки, срываясь с места, со злобным визгом кидались вслед за бричкой и в ту же секунду отставали. Прохожие невольно останавливались и смотрели на мчавшуюся повозку, хотя за пылью, серым облаком взвихривавшейся сзади, ничего уже не было видно.
Половневы и моргнуть не успели, как вымахнули за околицу Даниловки. Тут дорога пошла на взгорок, Крутояров переехал на шоссе и пустил коней шагом.
— Слезай, пройдемся, — предложил он Половневу, передавая Пелагее пахучие ременные вожжи. — Подержи-ка, Афанасьевна, — и спрыгнул. Половнев тоже слез.
2
По утрамбованной тропке, вьющейся рядом с шоссе (между Даниловкой и железнодорожной станцией издавна пролегала шоссейная дорога), они шли плечо к плечу — Петр Филиппович поплотней, пошире в плечах, поосадистей, а Родион Яковлевич повыше и постройней — и курили: один — трубку, другой — махорочную самокрутку.
— Зря ты гнал эдак по селу, — с упреком сказал Половнев.
— Люблю, Филиппыч, пыль за собой пустить. Это уж у меня с детства, сам должен знать. Помнишь, как мальчонками, бывало, наперегонки… Лошадки, брат, — моя слабость, тут ничего не поделаешь, с тем и помру.
— Все это мне известно, потому тебя и приставили к ним. Однако поимей в виду, лошадкам твоим туго скоро станет… Отсталый транспорт теперь тройки, пары, брички, телеги. Так что ты не шибко задавайся.
Крутояров с недоумением посмотрел на Половнева:
— Это как же понимать?
— А так и понимай: на легковой будем ездить. Машину Митрий Ульяныч собирается купить.
— Ну и что? Машина машиной. А по мне, лошадка лучше, — уверенным тоном проговорил Крутояров. — В начале мая шел я из Александровки, ну и «проголосовал»… Посадил меня шофер в кабину… Километра три проехали — стоп! Испортилось что-то. Он и туда, и сюда, и под кузов подлезет — ни в какую! Вижу такое дело, говорю: «Спасибочко, друг, пойду-ка я потихоньку на своем одиннадцатом номере». — «Иди, догоню — опять посажу». — «Ладно, мол». Да так и не догнал. Мотор, наверно, сломался. Вот те и машина! А на лошадке иная статья. У лошадки мотор всегда исправный, только вовремя и получше корми, пои, ухаживай за ней. Нет, лошадь в нашей колхозной жизни куда ловчей.
— А трактор?
— Против трактора поспорю. Но чтоб груз, людей на машинах — такое у нас пока немыслимо. Ну, по соше куда ни шло. А много у нас соши? Возьми дорогу на Александровку. По ней в сушь трудно ехать, а после дождя и вовсе не проедешь на твоей машине…
— Дороги — дело поправимое, — важно и деловито сказал Половнев, будто дороги от него зависели. — Придет пора — настелем, каких твоей душе угодно: все это в наших руках. А на машину обязательно пересядем. Иначе для чего ж мы автомобильных заводов настроили? Мы теперь всего можем достигнуть, абы войны не было, Яклич.
— Бог с тобой! Откуда война?
— Оттуда, с Запада.
— Так там же они друг с другом… Пусть дерутся, как те глупые петухи. Наше-то дело сторона. С какой же стати нам в ихнюю свалку встревать.
— Сами мы, конечно, не встрянем, на нас полезут.
— Кто полезет! Не до нас им. Я даже так смекаю: и хорошо, что они сцепились!
— Гитлер полезет, — угрюмо проворчал Половнев.
— Не