после разговора с Травушкиным. От работы этих молотов колебался глинобитный пол, как от землетрясения. Казалось, того гляди, рухнет все здание. А когда стоишь рядом, то у тебя и внутренности все дрожат и ноги подкашиваются. Тоже работа нелегкая. Да и где она тут, легкая работа? В сборочном? В литейном? В котельном? Нигде не видел Петр Филиппович легкой работы. Разве только токарям да фрезеровщикам полегче малость, да и то не особенно.
«Завидуют некоторые наши колхозники рабочим. Отработал, дескать, свои часы — и домой. А главное — в месяц две получки! А чему тут завидовать. Попробуй-ка заработай две получки!» Такие мысли пришли в голову Петру Филипповичу, когда он наблюдал, как работают люди на паровых молотах.
— Сила удара — пять тонн, — крикнул Григорий в ухо отцу. — Или триста пудов!
Петр Филиппович удивленно покачал головой. Вот это кузня так кузня! И показался он сам себе со своей деревенской кузницей и с молотком своим, по сравнению с печами и машинами, у которых работал Никанор Травушкин и другие, по сравнению с паровыми молотами, маленьким-маленьким и… бедным. Ничего же нет в его кузнице, кроме меха да наковальни.
Когда вышли во двор, задумчиво сказал Григорию:
— В жизни ничего подобного не видывал. — Помолчав, мечтательно добавил: — А такой автоматик, как у Никанора, не худо бы к нам в деревню.
— Тогда и печь такую надо, — усмехнулся Григорий. — Но чем ты ее топить там будешь? Древесным углем?
— А чем она топится?
— Газом.
Петр Филиппович протяжно вздохнул.
— Да это я так… Куда нам! Да и не нужна, пожалуй, у нас такая печь и такая машина.
На выходе из завода возле перекидного моста Петр Филиппович увидел большую витрину с портретами рабочих-стахановцев и заинтересовался ею. Тут оказался портрет и Никанора Панфиловича Травушкина. Под ним было написано: «В счет плана 1944 года».
Петр Филиппович тронул сына за плечо:
— Это как же понимать? Еще нет и половины сорок первого. Описались либо?
— Все правильно, батя, — сказал Григорий. — Панфилыч уже на четвертую пятилетку работает. Понятно?
— Понятно-то понятно… но почему же он так старается? Неужели не из-за денег? Не верится все-таки. Хоть ты и сказал, но я подумал, что ты просто по-приятельски поддержал его передо мной.
— Ну, что ты, батя! Не из-за денег — это факт! — горячо проговорил Григорий. — Это мне хорошо известно, потому как мы с ним дружны и я всю его жизнь досконально знаю. О Никаноре Панфиловиче и в заводской писали, и в «Гудке» по весне целую полосу поместили. Впрочем, он ведь не один, таких на заводе теперь много. И дело тут не в деньгах, батя, и не в славе. Просто иначе нельзя… само дело подталкивает все вперед и вперед! Возьми меня… разве слава и деньги только прельщают?
— Ну, ты — иное дело… ты член партии.
— А Панфилыч тоже партийный.
— Неужели? — удивился Петр Филиппович.
— С тридцатого аж! — сказал Григорий.
— Вон оно что! А все-таки непонятно мне, почему он так уж очень сильно нажимает. Может, чтоб не придрались к нему, что он из кулацкого рода? Или он скрывает, кто был его папаша?
— Нет, этого он никогда не скрывал. Ну и нажимает, конечно, не поэтому. Да ты завтра поговори с ним, прощупай, так сказать… он будет у нас.
Обо всем этом Половнев вспомнил, когда Никанор Панфилович подошел к нему, поздоровался и сел рядом.
6
Все наконец уселись. Григорий попросил налить рюмки и дал слово директору завода — товарищу Птицыну Виктору Акимовичу.
Директор, румяный, с седой головой, лет пятидесяти, в русской белой рубашке с расшитым воротом, произнес небольшую речь. Он поздравил слесаря Григория Петровича Половнева с новорожденным сыном Владимиром и выразил надежду, что продолжение последует, поскольку квартира Половневу предоставлена приличная, с расчетом на приумножение семьи. В заключение объявил, что дирекция завода преподносит новорожденному гражданину качалку на колесах. При последних словах моложавая, светловолосая, в коричневом платье женщина — работница завода — вкатила в комнату голубую коляску с открытым верхом. Раздались дружные веселые рукоплескания. Все встали. Кто поближе, тянулись рюмками к Григорию и его супруге, чтобы чокнуться.
Затем выступил с поздравлением председатель завкома, мужчина с небольшими черными усиками, с глубокими морщинами на открытом широком лбу. На нем была светлая рубашка с малиновым галстуком, за который он, произнося речь, то и дело хватался пальцами. От завкома председатель преподнес теплое одеяло цвета весенней травы и уверенно сказал, что новорожденный Владимир Григорьевич со временем пополнит ряды рабочих завода и по примеру отца своего будет стахановцем.
Гости еще сильней зашумели, захлопали в ладоши. Кто-то даже «ура» крикнул, но его не поддержали. Женщины потребовали показать виновника торжества, хотя многие из них успели уже посмотреть его в спальне. Григорий взял мальца из коляски, освободил от пеленок и поднял его над столом для всеобщего обозрения. Ребенку было уже больше месяца. Полненький, мордастый, он равнодушно смотрел на своего папашу, державшего его под мышки, и слегка шевелил пухлыми пальчиками. Белая рубашонка была ему коротковата и едва прикрывала розовые ягодицы. Гул восторженных восклицаний огласил комнату:
— Хорош!
— Ай да малый!
— Силен, бродяга!
— В папашу.
— Нет, в мамашу. Приглядись получше.
Пелагея Афанасьевна чувствовала себя сидящей на угольях.
— Филиппыч, — шептала она, толкая мужа в бок, — что же это деется-то! Разве можно младенчика эдак выставлять? Сглазят же его.
— Ну, понесла! — оборвал ее Петр Филиппович приглушенным голосом. — И когда ты в разум войдешь? Сколько разов я тебе растолковывал, нету на свете никакого сглазу. Бредни бабьи, и больше ничего. Постыдилась бы хоть при чужих людях темноту свою показывать.
Последние слова для Пелагеи были самыми убедительными, они охладили ее.
Петр Филиппович заметил вскоре, что Никанор Панфилович наливает себе ситро.
— Панфилыч, ты чего же фальшивишь? — насмешливо заметил он.
Никанор Панфилович не носил ни усов, ни бороды, и сегодня на лице его не было седой щетины, оно чисто выбрито, наодеколонено и немного блестело. На замечание Петра Филипповича он улыбнулся, полные румяные щеки его раздвинулись. Ткнув пальцем в бутылку с водкой, покрутил головой и ответил:
— Я ее не того… не особенно обожаю.
— Совсем не пьешь? — удивился Половнев.
— Нельзя сказать, чтоб совсем, но редко… По большим праздникам иногда, если дня два-три гулять. И то понемногу. А сегодня совсем нельзя.
— Почему?
— Работать завтра с утра.
— Ну и что?
— Какая же с похмелья работа? Руки, ноги дрожат, голова мутная. А у меня видал как бегать приходится? И часа не выдержишь, ежели не в форме.
— Боишься отстать? — с подковыркой спросил Петр Филиппович.
Панфилович не заметил подковырки