искусственным, хотя и открывающим перспективы других подходов к осмыслению связей мысли Витгенштейна и с творчеством Достоевского, и с идеями или даже жизнью Бахтина. Речь идет, в частности, о такой критической антропологии, которая, не пренебрегая историей реального становления мысли писателя или философа, во главу угла ставит не столько самодостаточный текст, сколько поэзис, историко-культурный генезис произведения. Что особенно важно для текста «Логико-философского трактата», который мыслился, как мы помним, в двух планах — как «манифест» и как «тайна». Мы помним также, что для Витгенштейна Достоевский значил гораздо больше, чем, например, для его незадачливых учителей Рассела или Фреге.
Завершая разбор книги «Подполье. Витгенштейн. Бахтин. Достоевский», подчеркнем еще раз, что несомненное достоинство этой работы заключается в том, что она открывает возможность по-новому взглянуть на всех трех писателей. Можно соглашаться или не соглашаться с отдельными положениями этой новаторской работы, но необходимо признать, что она побуждает нас к более внимательному прочтению как текстов, так и самых судеб писателей.
Разработка темы «Витгенштейн и Достоевский» находится в зачаточном виде. Почти никто из знатоков творчества автора «Логико-философского трактата» не брался сколько-нибудь внимательно рассмотреть беглые упоминания имени Достоевского и его сочинений в текстах, письмах и «разговорах», заботливо записанных английскими и американскими коллегами или учениками философа. Примечательное исключение составляют мемуарный очерк Мориса Друри «Разговоры с Людвигом Витгеншейном» (1981)[295], где есть двухстраничная главка «Достоевский и Толстой», русская биография Витгенштейна «Божественный Людвиг» В. В. Руднева, в которой почти тот же самый материал представлен в более полемичном ключе, что, впрочем, не избавляет автора от противоречивых утверждений[296], а также работы петербургского литературоведа Т. А. Федяевой, в которых обстоятельно рассматриваются «русские сюжеты» в жизни и творчестве Витгенштейна[297], правда, по осторожному замечанию Г. Тиханова, в этих сочинениях, печатавшихся предварительно в виде отдельных статей на немецком языке, содержится «не очень правдоподобная» версия отношений между русским другом Витгенштейна Н. М. Бахтиным и автором «Проблем творчества Достоевского»[298]. Так или иначе, но очевидно, что «русская мысль» действительно занимала Витгенштейна и что в Страну Советов он отправился в 1935 году, согласно замечанию Ф. Паскаль, еврейско-российской эмигрантки, учившей философа в Кембридже русскому языку, движимый тем, что
…его чувства к России всегда были больше связаны с этическим учением Толстого, с духовными прозрениями Достоевского, чем с какими-либо политическими или социальными вопросами[299].
Не принимая очевидной категоричности второй части этого суждения, легко опровергаемой тем общеизвестным биографическим фактом, что сама форма жизни раннего Витгенштейна складывалась, начиная с Великой войны, под влиянием стремления «обездолить себя», «опроститься», разделить удел «униженных и оскорбленных», важно сознавать, что книги Достоевского, как, впрочем, и Толстого, на протяжении всего творческого пути мыслителя оставались важнейшим интеллектуальным источником, обильно питавшим мировоззрение автора «Логико-философского трактата» в той его части, которую сам Витгенштейн называл, как мы помним, наиболее «важной» — этической.
Однако мало кто из работников «индустрии Бахтина» как в России, так и во Франции взялся бы обстоятельно разбирать неявные переклички его идей с положениями мысли Витгенштейна, особенно сейчас, когда наглядно и жестко обозначился поворот от разнообразной апологетики автора «Поэтики Достоевского» к целенаправленному развенчанию культа личности Бахтина и демифологизации его научных концепций[300]. Если что-то и делается в близком отношении, то исключительно в плане экспликации интеллектуальных связей автора «Логико-философского трактата» с Николаем Бахтиным, чье мнение относительно собственных писаний, как подчеркивал в свое время Г. Тиханов, «кембриджский гений» ставил как нельзя более высоко, обнаруживая отнюдь не свойственную ему интеллектуальную смиренность[301].
Тем не менее необходимо признать, что прямых поводов для сближения позиций двух мыслителей более чем достаточно. Принадлежа к одному интеллектуальному поколению (Бахтин родился в 1895, Витгенштейн — в 1889), оба так или иначе были питомцами немецкой философской школы, правда двух различных ее тенденций (Бахтина больше влекла «философия духа», Витгенштейна — «философия логики»). Оба критически относились к институциональной, университетской философии, разумеется по разным причинам: русский мыслитель, чьи университеты пришлись на годы Великой войны и русской революции, был просто лишен возможности получить законченное университетское образование, хотя упрямо мыслил себя «философом»; юный австрийский гений, ни в грош не ставя преподавание логики в Австрии и Англии, систематически отвергал, вплоть до 1929 года, всякие предложения по упрочению своего академического статуса, прочно уверившись в той нехитрой мысли, что публикация «Трактата» поставила под вопрос всю современную философию. Оба, обнаружив в себе с младых лет пророческий дар, охотно искали общения во всякого рода неформальных «кружках», «объединениях», «сообществах»; оба охотно передоверяли свои размышления единомышленникам, «апостолам», ученикам, вольно или невольно ставя под сомнение инстанцию единственно возможного автора. Здесь находятся истоки проблемы «спорных текстов» Бахтина в 1920‐х годах и определенная «мифологизация» собственного образа мыслителя в «разговорах» с представителями московской творческой интеллигенции в 1960–1970‐е годы (В. Д. Дувакин, В. В. Кожинов, В. В. Иванов); отсюда же происходят многочисленные «диктовки», «курсы» и «разговоры» Витгенштейна, составляющие значительный корпус текстов, который широко используется в реконструкции эволюции интеллектуальной позиции австро-английского мыслителя (Г. Х. фон Вригт, М. Друри, П. Энгельман и др.). К тому же и тот и другой долгое время оставались в сознании просвещенной публики создателями одной книги и лишь посмертно оказались полноправными авторами многотомных собраний сочинений, которые не перестают дополняться архивными редкостями. Оба при жизни удостоились лавров мировых интеллектуальных знаменитостей, не избежав позднее подозрений в самозванстве и мистифицировании научной общественности.
Очевидно, что все эти сближения являются достаточно поверхностными, более или менее случайными. Тем не менее не приходится отрицать, что была у Витгенштейна и Бахтина общая литературная страсть, которую они пронесли через все пертурбации своих интеллектуальных маршрутов. Речь идет о страсти к Достоевскому, которую каждый разделял по-своему, но в стихии которой находится один литературный топос, где мыслители решительно сходятся: речь идет о «подполье». «Подполье» предполагает внешнюю отчужденность от окружающих и такую внутреннюю развязность, которая, умышленно исключая «бытие-для-другого», обращает субъекта речи «бытием-для-себя», не принимающим никаких внешних определений: я такой и могу быть каким пожелаю. Действительно, оба мыслителя испытали на себя все прелести и все тяготы существования в «подполье»: для Витгенштейна это были годы военной службы, когда он остро переживал свою чуждость простым солдатам австрийской армии, державшим его за полкового придурка, равно как годы учительства в деревенских школах, когда родители детей, которых он учил грамоте и математике, воспринимали его не иначе как чужестранца или играющего в опрощение аристократа; даже профессорство в Кембридже не было