дети утверждали себя в играх или мальчишеских проделках, он дожидался, чтобы мать закончила с делами, и они молча уединялись где-нибудь в укромном месте, частенько оставляя тетушку Кейт доделывать мамину работу, и разговаривали, или мама ему читала, или они вместе перебирали какие-нибудь ее вещи, приводили их в порядок.
Семейство делилось на три части – Уильям и Генри, за образованием которых придирчиво следил отец; Уилки и Боб, резвые и шумные, лишенные всякого интереса к учению, чем сильно расстраивали отца, посему он посчитал, что отправить их в школу вместе может быть не только удобно, поскольку они погодки, но и весьма эффективно. Уилки мог перенять у Боба его осторожность; а Боб под влиянием Уилки научился бы ладить с людьми и улыбаться знакомым. Алиса же была независимой республикой.
Когда их спрашивали, особенно пока они жили в Ньюпорте, чем занимается их отец, все пятеро детишек Джеймсов затруднялись с ответом. Отец жил на свое наследство, доходы от аренды и дивиденды, но это вряд ли можно назвать «занятием». Еще он был чем-то вроде философа, время от времени читал лекции и публиковал статьи. Но ничто из этого не слагалось в простую фразу, простой ответ. А когда по наущению отца они стали отвечать, что он занят поисками истины, это озадачивало еще больше. Они взрослели, и второй вопрос, который все чаще им задавали, вызывал у них замешательство. Кем хотят стать они сами? Сначала Уильям решил стать художником, а Боб, ко всеобщему веселью, вознамерился открыть галантерейный магазин. Алиса, разумеется, хотела стать женой и хранительницей очага. Но вот чем собирались заняться Генри и Уилки? Отца этот вопрос не интересовал, а с матерью его не так-то легко было обсудить, поэтому его отложили до поры – очередной пример (если таковые необходимы) странности их семьи, которую признавали и они сами, и весь остальной Ньюпорт.
Поскольку отец обожал столкновения взглядов и новые начинания, Генри-старший охотно дискутировал с любым желающим, готов был даже обсуждать политику, если возникала такая необходимость, хотя он считал, что мир политики очень сильно отвлекает и не дает людям возможности развиваться в великом Свете, который Бог создал для человечества в целом.
Впрочем, Гражданская война начала его увлекать, не только потому, что, по сути, он видел ее как схватку между прогрессом и жестокостью, но и потому, что рассматривал окончание войны как время, когда на первый план выйдут многообразные, изменчивые энергии, когда не будет ни победителей, ни побежденных и совершится грандиозный переход страны от юности к зрелости, от видимости к реальности, от преходящей тени к бессмертной сущности.
Это не помешало Генри-старшему в самом начале Гражданской войны говорить всем и каждому, что он крепко держит за фалды сыновей, которые, по его словам, отчаянно стремятся пойти добровольцами на фронт. Генри-старший не считал, что его собственные сыновья должны вступить в ряды воюющих, поскольку не верил, что хоть одно существующее ныне правительство, да и любое правительство в будущем, стоит честной человеческой жизни или жизни чистой и юной, как у них.
Пока отец находил удовольствие в сочетании политической трансцендентности и благоразумной заботы о своей семье, Генри нашел в кладовке под лестницей внушительную стопку старых журналов «Ревю де Дё Монд»[42], упакованных в розовато-оранжевую бумагу, и, листая их в уединении своей комнаты, он будто внимал хору серафимов. Одни только имена открывали для него мир возможностей за пределами окружающей серости и обыденности, ура-патриотизма и религиозности: Сент-Бёв, Гонкуры, Мериме, Ренан[43]. Имена, которые означали не только современное мышление в наиболее востребованном виде, но саму мысль как таковую, мышление как своего рода стиль и написание эссе не как убедительный призыв к исполнению долга или серьезное усилие по самоопределению, а как игру, демонстрацию стиля.
Главным утешением в жизни для него стала закрытая дверь его комнаты и возможность полного уединения за этой дверью. Появившись за семейным столом, он покорно принимал подтрунивания остальных над его молчаливостью, серьезностью, бледностью и отсутствующим видом. Ничто не имело значения, кроме завороженного затворничества не только с «Ревю де Дё Монд», но теперь и с Бальзаком, пишущим о Франции, которую Генри видел лишь мельком, но достаточно, чтобы понять: сам он никогда не обладал настолько многослойной и наводящей на размышления, настолько остро сфокусированной и сконцентрированной темой, какой стала Франция в «Человеческой комедии» Бальзака.
Уильям поступил в Гарвард, Уилки прилагал усилия, чтобы закончить Санборн – школу-интернат, которая была «экспериментом по совместному обучению» под патронатом Эмерсона и Готорна[44], Боб, к тому времени уже закончивший Санборн, отправился в свободное плавание, выставляя себя на посмешище, а мать Генри вдруг принялась опекать своего второго сына, своего книжного мальчика, словно тот был болен. Мать защищала его уединенность и зорко следила, чтобы никто не высказывал критических замечаний в его адрес, особенно это касалось Генри-старшего. Поскольку тот имел обыкновение прислушиваться только к собственным высказываниям и составлять мнение на их основе, отсутствие его критики в адрес Генри означало одобрение – отец благоволил тому, что не предавал анафеме.
Два или три раза на дню мать начала молча появляться в комнате Генри с кружкой свежего молока, баночкой меда или кувшином прохладной воды. Она входила без стука и обычно не говорила ни слова, и в ее безмолвии, в ее неторопливых движениях сквозило одобрение его работы. Впервые, думал Генри впоследствии, миссис Джеймс стала свидетельницей того, как теория ее супруга о необходимости открывать и исследовать скрытые радости собственной личности путем чтения и раздумий воплощалась в жизнь без каких-либо побочных пылких и сомнительных признаков, которые могли бы ее расстроить.
В один из таких безмятежных ньюпортских вечеров мать зашла к нему в комнату и увидела, что он заснул в кресле с книгой на коленях. Пробудился он от прикосновения ее прохладной ладони ко лбу и увидел ее встревоженное лицо. Она немедленно побежала вниз и тут же вернулась вместе с горничной. Та приготовила ему постель, а мать тем временем обмахивала Генри свежесмоченной холстиной, пытаясь, по ее словам, остудить его жар. Если это не подействует, сказала мать, она незамедлительно вызовет доктора, но сейчас он должен лечь в постель. Он-де переутомился и теперь должен отдохнуть. Генри прекрасно знал, что вовсе он не переутомился, просто его сморило в сон жарким летним вечером, но к тому времени на подмогу подоспела тетушка Кейт, и вот он уже стал пациентом, требующим пристального внимания, которое в семействе всегда уделялось болеющим.
Мать стала приносить ему еду в постель и позволяла ему не