ее сообразительность и чувствительность. Он искал тон голоса, исполненный спокойного принятия, смиренной компетентности, сочетающий авторитетность с преданностью долгу, привычным стремлением делать все наилучшим образом, тон человека, который не станет жаловаться и для которого пронзительность – один из наихудших пороков. Ему нужен был голос, которому безоговорочно поверит и доверится каждый читатель, а еще ему нужен был литературный стиль, от которого веяло бы ароматом пятидесятилетней старины – наша героиня была заядлой читательницей, – перемежающийся время от времени простыми, яркими предложениями.
История эта пролежала в его записных книжках более двух лет и в то время являлась к нему мимолетными вспышками, но ничего похожего на форму или на зачин не вдохновляло его до сего дня, когда он понял, что ему для нового редактора «Кольерса» понадобится именно такой текст – крепкий, страшный и драматический, – нечто, способное захватить читателей, чтобы они хотели читать дальше. В основе была туманная история, рассказанная ему архиепископом Кентерберийским, о двух детях, оставленных опекуном на попечение гувернантки с указанием ни при каких обстоятельствах не связываться с опекуном.
Было просто облечь плотью эти голые кости, ввести радушную, надежную экономку, сделать девочку нежной и красивой, а мальчика – очаровательным и загадочным, а сам дом, странный старый дом, превратить в большое приключение для нашей героини-гувернантки. Он хотел, чтобы она не обладала навыками рефлексии или самоанализа, хотел, чтобы читатель узнавал о ней через ее наблюдения и, конечно, через то, что именно в своем рассказе она обходит молчанием. Так читатель увидит мир ее глазами, но все же, несмотря на все ее усилия скрыть себя и подавить проявления своей личности, увидит и ее, причем так, как она себя видеть не может.
Пустой дом наполняют гулкие звуки. Двое подопечных гувернантки никак не тяготятся тем, что их оставили одних. Они выставляют себя напоказ перед гувернанткой и доброй экономкой точно переполненные сосуды, которые довольствуются тем, что есть, и им не нужно ничего большего. Все звуки – изнутри и снаружи – зловещи и сопровождаются таким же зловещим эхом. Он постарался как можно раньше ввести тот момент, когда, удалившись ко сну, гувернантка слышит отдаленный детский плач, а потом за ее дверью звучат легкие шаги. Все это, решил он, расхаживая по комнате и диктуя, должно показаться пустяком и обрести значение только в свете (или во мраке) того, что должно произойти.
Он начал эту повесть чисто как журнальную поденщину для выполнения контракта, призванную понравиться самой широкой аудитории, и работал соответственно, чтобы дописать ее к концу года. И не мог понять, почему она так тревожит его каждый божий день весь месяц, пока он готовится к переезду в Лэм-Хаус. Не мог понять, почему голос, который он так продуманно создавал, так тщательно контролировал и которым так искусно манипулировал, подействовал, похоже, на него самого – да так, что он позволил своей гувернантке такую власть и свободу, которых никогда для нее не предназначал. Он позволил ей обманываться, чего никогда не позволял никому прежде. Он дал ей разрешение упиваться опасностью, ждать ее, приближать, всячески подавать ей знаки, призывая на свою голову. Он наслаждался, пугая ее. Он превратил ее одиночество, ее изоляцию в страстное желание кого-нибудь встретить, увидеть лицо в окне, фигуру вдалеке.
Он знал, что это страстное желание со временем возникнет и у него – скрипнет ли калитка в саду, или ветки деревьев вдруг стукнут в окно, пока он будет читать при свете настольной лампы или лежать без сна в этом старом доме, и за секунду до того, как разумная мысль выплывет на поверхность, первой мыслью будет радость от того, что грядет сейчас, что нарушит печальную, бессильную монотонность его собственного «я», первым ощущением – всплеск отчаянной надежды, что оно наконец явилось, чем бы оно ни было. Даже в самой мрачной своей форме оно способно принести миг чистого, острого освобождения, какой дарит вспышка молнии ломкому воздуху над иссушенным ландшафтом.
Он трудился. Медленно и неуклонно вел историю к высшей точке возбуждения. Он начинал предложения просто, декларативно, как будто страх увиденного ожесточал дикцию гувернантки, принуждал ее к прямому, правдивому высказыванию. Человек, заглянувший в окно, был тем, кто ей уже являлся прежде. Он был точно таким же. Он прижал лицо к стеклу и уставился ей в лицо злобным, бездонным взглядом, пока она не осознала то, во что никогда не перестанет верить. И еще больший ужас охватил ее оттого, что не за ней он пришел. Он пришел за детьми.
Работая над повестью, он не продумывал детально образ детей. Он наделил их именами и позволил гувернантке описывать их прилагательными в превосходной степени. Впрочем, постепенно ему стало совершенно ясно, что он представил их весьма странными личностями, которые подспудно, ничем себя не выдавая, оказывают сильнейшее сопротивление гувернантке. Она не осознает этого, и все-таки, что бы он ни делал с ее словами, юного Майлза и маленькую Флору он сотворил детишками себе на уме.
Всякий раз, когда он описывал появление призрака или бесплотное и зловещее присутствие Питера Квинта, все это не имело значения. Сама по себе сцена, пустота дома, его новизна для гувернантки, а затем навязчивая фигура, совершенно реальная для нее и кажущаяся реальной для детей и экономки, миссис Гроуз, заставила его содрогнуться, когда он вызвал ее в своем воображении. Он наблюдал за Макалпайном, ища признаки интереса, но ничего не нашел. Он знал, что спрашивать Макалпайна, не находит ли он эти сцены тревожными или пугающими, было бы нарушением приличий. Правда, бо́льшую часть времени он не думал о Макалпайне и даже звук ремингтона не замечал. Бо́льшую часть времени он концентрировался на самом голосе, на красочной версии того, что увидела гувернантка, в ее собственном изложении. Его главной задачей стало не позволить читателю задаваться вопросом, а почему, собственно, гувернантка не может связаться с опекуном. Он стремился предложить достаточно подробностей, быстроту движений и стремительность развития сюжета, дабы сохранить выдумку о том, что она одна и действовать должна в одиночку. Он вознамерился уговорить читателя стать ее глазами и ушами и таким образом проникнуться ее духом, беспрекословно поселиться в ее сознании.
Повесть вышла в «Кольерсе» двенадцатью еженедельными публикациями. Уложиться в срок не составило труда. Он знал, чтó должно произойти, и порой он мягко зависал над очередным страхом, придуманным им для гувернантки, наслаждаясь молниеносной логикой ее ума, убеждаясь, что уже в который раз дал понять, что дети знают все и ничего не знают. Эти Майлз и Флора были самой ненадежной парочкой, какую он когда-либо придумал. Они научились противостоять