утратило реальность.
Генри не составило труда ответить ему, сказать, что он все бы отдал, дабы присутствовать там, и прибавить, осторожно подбирая слова, что дух их бедного мертвого Уилки наверняка витал над парком Бостон-Коммон в день открытия, и это было поэтическим воздаянием ему. Генри обратил внимание, что Уильям не приложил текст своей речи ни к письму, ни к фотографиям, и обрадовался, что на этот раз ему не придется ее комментировать. Уильям теперь стал значимой публичной фигурой, выражался мужественно и бесстрашно отстаивал свое мнение. Потому-то он и мог сорок пять минут в до отказа набитом зале говорить о благородных побуждениях янки и наследии павших Союза[38], особенно погибших из 54-го и 55-го полков, где сражались Уилки и Боб.
Несколько предложений из первого рассказа Генри о Гражданской войне оставались в его памяти все эти годы: «Его героические свершения отражены в общедоступных журналах того времени, где любознательные могут и сейчас их отыскать. Я всегда предпочитал историю незаписанную, и нынче я занимаюсь тем, что рассматриваю картину с обратной ее стороны»[39]. Интересно, думал он весь день, снова и снова разглядывая фотографии, а что его собственная речь, его обратная сторона картины, могли бы поведать о 54-м полке и Гражданской войне? А еще он думал об одном незаданном и бестактном вопросе – сильном вопросе, который мог бы подорвать мощь речи Уильяма на открытии монумента. Он касался Уильяма лично, да и Генри тоже. И тихим шепотком он вопрошал сейчас, почему ни тот, ни другой не боролись, вместе с двумя своими братьями, за дело свободы?
Историю о деревянной ноге отца Генри с удовольствием слушал все свое детство, и она никогда не надоедала. Всякий раз, когда появлялись признаки того, что Генри заболевает, когда он ранился или больно падал, или когда соглашался выполнить какое-нибудь трудное задание, он заручался обещанием мамы рассказать эту историю, и она рассказывала так, словно сама была свидетельницей тех давних событий. Мальчишкой его отец любил всякие игры, рассказывала она, родители воспитывали его весьма строго, поэтому он всегда чувствовал себя счастливее, держась подальше от них. Больше всего ему нравилось играть с друзьями. В парке они частенько запускали воздушные шары, наполнив их горячим воздухом, – весьма небезопасная была забава. При помощи скипидарного спирта мальчики разжигали пламя, над которым поднимался нагретый воздух. Когда шарик вспыхивал, следовало быть начеку, потому что он мог приземлиться прямо тебе на волосы или на одежду и ты тоже мог загореться – ведь скипидар очень легко воспламеняется, рассказывала мама медленно и печально, и лицо у нее было очень серьезное.
Генри обожал слово «воспламеняется» и заставлял маму повторять его снова и снова. С малых лет он уже знал, что оно означает. В тот день, продолжала мама, отец случайно пролил скипидар себе на штаны и, не понимая, в какой он опасности, стоял вместе с другими ребятами, любуясь, как шары взлетают, а потом занимаются огнем и падают один за другим, и все мальчишки стояли в сторонке и предупреждали друг друга об опасности. Но твой отец, рассказывала мама Генри, увидел, как один пылающий шар летит прямо к конюшне рядом с парком, а он любил лошадей, и молодые конюхи иногда позволяли ему их кормить. Поэтому когда он увидел, что шар приземлился на сеновал над стойлами, он понял, чтó грозит лошадям, и побежал к сеновалу и взобрался по лестнице, чтобы потушить пожар. И тогда – тут мама брала Генри за руку – он попытался затоптать пламя, ведь огонь был слабый и сено даже не успело загореться, но как только пламя коснулось скипидара на его штанах, твой отец, которому тогда едва исполнилось тринадцать лет, вспыхнул как свечка, и никто не мог ему помочь. Он с криком спрыгнул с сеновала, но, пока потушили пламя, обе его ноги были так страшно обожжены, что одну даже пришлось ампутировать. Ее отрезали выше колена – тут мама обхватывала рукой то самое место над его коленом, но он не вздрагивал и оставался спокоен, даже когда она объясняла и как это было больно, и каким храбрым был его отец, и как отчаянно он старался не кричать. Но под конец, говорила она, боль стала невыносимой, и крики его, говорят, были слышны на много миль вокруг. В течение двух лет после этого он был прикован к постели, вынужденный смириться с будущим, в котором больше не сможет ни бегать, ни играть. Ему пришлось обзавестись деревянной ногой, и это было даже бóльшим испытанием для его стойкости, чем боль ампутации. Как ни странно – тут ее голос наполнялся нежностью, – было и одно хорошее последствие у этого несчастного случая. До той поры отец вашего папы был очень суров к нему и слишком занят, у него были тьмы тем своих дел – тут она внимательно смотрела на него, и он кивал, мол, он знает из Библии, что такое «тьмы тем»[40], – а у матери было огромное хозяйство и другие дети. Но теперь, после несчастного случая, они пришли на помощь своему сыну, проявляя к нему новую глубочайшую нежность, и он почувствовал, что их любовь ограждает его и защищает от невзгод. Поначалу они от него ни на шаг не отходили, а отец, казалось, чувствовал его боль и разделял его панический страх – до такой степени, что отца не раз выводили из комнаты в рыданиях. Наконец их сын начал выздоравливать, а они старались предоставить ему все, в чем он нуждался, и постепенно отец заменил мечты о беге взапуски и играх жизнью разума, книгами и размышлениями. Генри-старший начал рассуждать о судьбе человека в этом мире и человеческой жизни по отношению к Богу, как никто в Америке не рассуждал до него. Все необходимые познания он почерпнул из Библии и юношеского богословия, но те два года, что он был прикован к постели, ему позволено было читать все, что душе угодно, и, конечно, у него было время подумать. Вот отсюда берет начало, говорила мать, благородная миссия твоего отца. Позже, когда отец свел дружбу с Эмерсоном[41], тот любил повторять, что у Генри Джеймса перед ним большое преимущество – он узнал о страданиях не понаслышке и научился думать и читать вдали от школьных учителей и приятелей-однокашников. Эмерсон всегда утверждал, говорила мать, что отец твой обладал поистине оригинальным умом.
По воскресеньям, во время каникул, когда они путешествовали, и в те дни, когда не ходили в школу, Генри держался поближе к матери. Пока остальные