удивление быстро, очень скоро я стал уверенным и резвым маленьким пешеходом. Я как будто поменялся с отцом местами. Постепенно стало понятно, почему я так быстро учился. Я хотел следовать за Уильямом, куда бы тот ни шел, я жадно следил за каждым его движением, а теперь я повсюду ходил за ним хвостиком, буквально липнул к нему, к вящему его негодованию. До этого я мало улыбался или смеялся, но теперь умел ходить и смеялся каждой проделке Уильяма, которая казалась мне хоть чуточку смешной. Как сказала тетушка Кейт, к началу английского лета для домочадцев настали трудные времена.
– Могу себе представить, – сказал Госс. – Просто невероятно!
– В конце концов, конечно же, все забылось, – продолжал Генри. – Или, как вы знаете, стало достоянием истории в качестве важной вехи на пути восхождения моего отца к вершинам знания и мудрости.
– А домашние думали так же?
– Нет, – усмехнулся Генри. – Нет, тетушка говорила, что им никогда так не казалось, ни ей, ни ее сестре. Но самое ужасное для них, что отец начал описывать это мрачное испытание всем своим визитерам, а потом и незнакомым людям. Таким образом, как вы, должно быть, читали, он познакомился с одной дамой, некой миссис Чичестер, и описал ей свое скорчившееся, шипящее чудище. Миссис Чичестер немедленно сообщила ему: то, что он пережил, случалось и с другими людьми, это знамение того, что он подобрался совсем близко к постижению великого замысла, Божьего чаяния для человека, заявила она, и он просто обязан прочесть шведского философа Сведенборга[32], который разобрался во всем этом, как никто другой. В то время отец, похоже, в каждой новой гипотезе находил лишь очередное подтверждение предыдущей. В Лондоне, хотя ему было предписано ничего не читать, он изучил две книги Сведенборга и в одной из них отыскал, что случившееся с ним в тот день называется «отщечение»[33], и с той поры твердо уверился. Похоже, это самое «отщечение» было шагом на пути к полному постижению того, что Бог создал нас по своему образу и подобию и что наши побуждения и страсти, наши мысли и чувства глубоко священны. Таким образом, мой отец вновь обрел радость и, сполна начитавшись Сведенборга, уверовал в свою миссию нести правду всему человечеству, во всяком случае его англоязычной части, и особенно в Америке, – хотя, должен добавить, усилия его по большей части пропадали втуне.
– Наверное, этим объясняется, почему вы вернулись сюда, – сказал Госс.
– В Англию? – спросил Генри.
– Поближе к тому месту, где все это произошло. В лекциях говорится, что ребенок все воспринимает, сохраняет, но не впитывает своим, так сказать, «бессознательным».
– Почему же тогда Уильям не здесь? – спросил Генри.
– Не знаю, – сказал Госс. – Загадка.
– Возможно, вы поймете, если я скажу, что больше не хочу это обсуждать, – сказал Генри.
Несколько дней он не мог работать, а проснувшись наутро, чувствовал глубочайшее сожаление, что рассказал эту историю Госсу, пока не выкинул этот эпизод из головы, чтобы спокойно продолжить строить планы на будущее.
Бывало порой, что Генри казалось – он пишет слишком много и слишком быстро, чересчур загружает работой своего шотландца. Стоило рассказам появиться в журнале, как он терял к ним всякий интерес, перечитывая лишь раз перед книжной публикацией, а затем забывая о них. Впрочем, когда вышел его новый сборник «Смятения» и у Госса нашлось немало чего сказать об одном рассказе оттуда, Генри перечитал его, чтобы обсудить с другом подробнее. Это был один из рассказов о привидениях, «Как это все случилось»[34], и теперь он показался ему слишком легковесным, чтобы выжить даже в качестве беллетристики. Госс хотел обсудить технику повествования от первого лица – как трудно сделать голос персонажа убедительным. Его друг, считал Генри, слишком вежлив и тактичен, чтобы позволить себе отклониться от общей темы и перенести внимание на конкретный рассказ. И хотя дискуссия об этом произведении, растянувшаяся на несколько встреч, уже начала его раздражать, второй вопрос, поднятый Госсом, заинтересовал его чрезвычайно. Госс настаивал, что, раз большинство читателей до конца не верит в привидения, большинство историй о привидениях звучат недостаточно убедительно. Истории о привидениях должны одновременно содержать возможность рационального объяснения происходящего. Они должны быть пугающими, но в рамках вероятного, настаивал он.
Генри был с ним не согласен. Он полагал, что рассказы вправе давать пищу любым предположениям, вплоть до самых диких, однако его заинтересовала аргументация Госса, пусть даже она была слишком догматичной и стремилась навязать правила в таких вопросах, где, по мнению Генри, требовалась бóльшая свобода действий. В глубине души Генри ужаснулся этому рассказу и жалел, что включил его в сборник; лучше было бы оставить его за бортом. И его возмущало, что Госс это заметил.
В одну из таких вечерних бесед с Госсом Генри рассказал между делом, как приобрел Лэм-Хаус, упомянув хозяина скобяной лавки Мильсона в качестве паромщика, ожидающего возможности перевезти его через реку к идеальному уединению, упорядоченному счастью. Тогда же он поведал Госсу о визите Хоуэллса и о том, как благодаря новой возможности американских публикаций трансформируется его финансовое положение, будто старый друг вручил ему монету, чтобы положить под язык, и помог отправиться в путешествие в царство Аида.
– Да уж, воистину, – рассмеялся Госс, – Рай и впрямь мертвое царство, особенно в будни зимой, да и, рискну предположить, по выходным тоже.
– Будь я Эдгаром По, – сказал Генри, – написал бы рассказ: герой приезжает в незнакомый дом, а дверь этого дома – это дверь в могилу.
– Вы будете тосковать по Лондону, и это все решит, и вы сбежите, отделавшись простым испугом, какой сельская жизнь нагоняет на неосторожных, – сказал Госс.
Генри пообещал «Кольерсу»[35] новую повесть в рамках ходатайства Хоуэллса от его имени и, сверившись с записными книжками и еще раз обсудив с Госсом проблемы достоверности в современной истории о призраках, но не посвящая его в свои планы, приступил к работе. На этот раз он оформит текст как повествование от первого лица, оставленное главной героиней, которое теперь извлечено на свет для прочтения в выходной на вечеринке в загородном доме. Ему до смерти хотелось нагнать страху на шотландца, и, начав диктовать свою повесть, он внимательно следил за ним, так что от него не укрылось бы ни малейшее изменение выражения лица, ни побледнение кожи.
Голос его рассказчицы будет звучать собранно и по существу, в мягком тоне ее будут сквозить доброта и готовность ценить любого нового человека и каждый новый опыт как награду, посланную ей в обмен на