спускаться к гостям, компания которых не была по вкусу, однако следила за тем, чтобы он не был прикован к постели, гулял на свежем воздухе и общался с тем, кто ему по душе. Его болезнь не подлежала обсуждению, и если мать и спрашивала Генри, как он себя чувствует, то интересовалась, все ли по-прежнему или стало чуточку лучше, не давая ему возможности сказать, что он совершенно здоров.
Так начался заговор меж ними, негласная драма, в которой каждый играл свою роль, зная сюжет, все реплики и мизансцены. Генри научился двигаться медленно, никогда не бегал, улыбался, но никогда не смеялся от души, вставал неуверенно и неуклюже и садился с большим облегчением. Научился никогда не есть от души и не пить вдоволь.
Вскоре после того, как повсюду зазвучали возвышенные и пылкие разговоры о воинском призыве и необходимости служить своей стране, мать денно и нощно бдела над ним со все возрастающей тревогой и все больше потворствовала ему. Часто, просыпаясь поутру, он видел, что мать, тихонько проскользнувшая к нему в комнату, сидит у его кровати, нежно смотрит на него и улыбается утешно, заметив, что он открыл глаза.
Иногда случалось, что он не мог скрыть свою силу или готовность действовать. В том октябре сильный ветер с моря продувал Ньюпорт насквозь, и маленький пожар в конюшне на углу Бич и Стейт стремительно превратился в огненный вихрь. В опасности оказались две улицы целиком со всеми магазинами и барами, стойлами и частными домами, и вскоре, когда полностью выгорела одна конюшня, всех лошадей, кареты и прочее ценное имущество переправили в безопасное место. Каждый дееспособный житель был необходим, чтобы качать из колодцев воду или носить ее ведрами из цистерн. В ту ночь, когда поднялась суматоха и крики, Генри, не задумываясь, бросился на подмогу и трудился наравне со всеми. Только когда пожар потушили, а руки и спина болели нещадно, он подумал, что мать наверняка сильно волнуется. Мать и тетка, предупрежденные Бобом о том, чем занимался Генри, ждали его возвращения домой.
Они уложили его на диван отдыхать и наполнили для него горячую ванну. Он закрыл глаза, пока они суетились вокруг него. Губы матери были плотно сжаты. Позднее, когда он, приняв горячую ванну, отмытый и усталый, готовился лечь в постель, она высказала свои опасения, что он надорвал спину. Утром увидим, сказала она. Час уже поздний; ему бы лечь и хорошенько выспаться. На следующий день он не вставал до самого ужина. Мать велела ему двигаться помедленнее. Она помогла ему спуститься по лестнице. В столовую он вошел, опираясь на нее, а отец и тетя отодвинули с дороги стулья, чтобы Генри не споткнулся. Ему помогли сесть и окружили вниманием, уговаривая как следует подкрепиться, чтобы восстановить потерянные силы. Позднее мать помогла ему вернуться в кровать, и в течение нескольких дней он ел только в своей комнате, и все домашние искренне сочувствовали ему.
Очень медленно, уже в следующем месяце, пока Генри начал осваивать искусство перевода с французского, Генри-старший изменил свое мнение о войне. Он начал осознавать, что война – это не просто дело, достойное поддержки чисто теоретически, но миссия, в которой стоит принять добровольное участие. И по мере того как он высказывал это мнение за семейными трапезами, к огромному удовольствию Боба, который был слишком юным, чтобы записаться добровольцем, но достаточно взрослым, чтобы воспылать энтузиазмом, материнская опека над Генри тоже усилилась.
Ни до того, как грянула война, ни в первые ее месяцы Генри с матерью никогда не обсуждали сколько-нибудь подробно его болезнь или ее симптомы. Генри даже не позволял себе трезво поразмыслить, что же за хворь его поразила. Он начал сживаться со своей несостоятельностью, видя в ней не игру или спектакль, а нечто необычное, тайное. Не настаивая на определении диагноза, позволив сговору с матерью длиться, он искренне проживал свою болезнь, даже когда был один.
Однако в этот первый год войны, по мере того как приходили новости – сперва о кузенах, ушедших добровольцами, включая Гаса Баркера и Уильяма Темпла, брата Минни, которого, к его вящей гордости, в первый же день произвели в капитаны в память о его покойном отце, – тот факт, что сыновья Джеймсов оставались гражданскими, а Генри вообще предавался праздности, не мог быть не замечен теми, кто хоть отчасти интересовался этим вопросом.
Мать Генри понимала, что его абстрактное недомогание, его неведомая хворь не может бесконечно длиться и оставаться неназванной, она нуждалась в профессиональном диагнозе. Поэтому отец отвез его в Бостон к доктору Ричардсону – выдающемуся врачу, ставшему еще более выдающимся в глазах тетушки Кейт благодаря крупному наследству, полученному им после смерти жены. Он был известным экспертом по травмам спины. Много воды утекло с тех пор, как Генри в последний раз тесно общался с отцом наедине. Во время поездки в Бостон Генри-старший, похоже, испытывал рядом с сыном глубокую неловкость. Как оказалось, он не был уверен, что может поделиться со вторым сыном своими взглядами на перемены, которые произойдут в Америке в результате войны, – единственной темой, которая его тогда интересовала. В основном отец молчал, хотя и не выглядел замкнутым, – он напоминал человека, чей разум напряженно трудится, чей мозг вот-вот придет к некоему грандиозному умозаключению. Казалось, Генри-старший испытывает бо́льшие трудности, ходя пешком по Бостону, чем это было в Ньюпорте, словно его уверенность в себе или надежность его деревянной ноги уменьшились по мере приближения к метрополии.
На губах доктора Ричардсона играла тонкая полуулыбка, она светилась в его глазах и не сходила с его чисто выбритого лица, когда он смотрел на пациента. Он молчал, и тогда начал говорить Генри-старший, сообщив, какое долгое путешествие они совершили, сколько у него отпрысков, какова их общая семейная ситуация, а затем начал излагать, какой он видит будущую новую Америку. Улыбка сбежала с лица доктора, он нахмурился. Холодным взглядом он созерцал Генри-старшего и ждал, пока тот закончит. А когда стало ясно, что конца излияниям не предвидится, доктор просто резко встал и направился к пациенту. Взмахом обеих рук он велел ему снять верхнюю часть одежды. Когда Генри начал раздеваться, его отец запнулся на полуслове, а доктор тем временем подвинул ему стул и жестом пригласил сесть. Генри разделся до пояса, а доктор по-прежнему молчал. Он заставил Генри поднять руки, а затем медленно и дотошно принялся осматривать его костяк – кости предплечий, плечей, грудную клетку. Затем придирчиво стал ощупывать позвоночник. Наконец доктор велел ему лечь ничком на кушетку и повторно все