отношений и конфликтов в театральном коллективе.
Во всем мире с Немецким театром можно было бы сравнить только Московский Художественный театр. Пусть методы у Рейнхардта и у Станиславского были различны, однако оба, по сути дела, добивались одинакового результата. Они стремились к возникновению интерпретации образа изнутри, из жизненного опыта актера, а не за счет того, что режиссер сам ставит актеру задачу, то есть от себя. Оба терпеливо ждали того момента, когда каждый из актеров, участвующих в постановке, с помощью рефлексии подойдет к самоосознанию образа, и лишь после этого переходили к окончательному воплощению постановки, соединяя всё в единое целое.
Мои знания немецкого языка постепенно улучшились. Я довольно скоро смогла разговаривать с другими актерами, которые участвовали в «Сумуруне», не привлекая Ордыньского в качестве переводчика. Особенно большое впечатление произвели на меня тогда два актера из нашей труппы, причем они были настолько разные, насколько это вообще было возможно. Один неразговорчив и как будто напрочь лишен чувства юмора, к тому же вел себя до того сдержанно, что казался практически неприступным. Несомненная мощь его личности проявлялась в каждом жесте и хриплом голосе, когда он что-то высказывал во время разговора, правда весьма односложно. Хотя его роль в постановке была небольшой, он явно отличался от окружающих своей прирожденной аурой выдающегося актера, настоящей звезды сцены, которая всех заставляла мгновенно обращать на него внимание, едва он появлялся на подмостках. Его звали Эмиль Яннингс[77].
Эмиль Яннингс, 1910-е годы
Второй, Эрнст Любич[78] — полная противоположность Эмилю Яннингсу во всем. Не было ничего повелительного, импозантного в его облике — ни в его забавном лице с характерными семитскими чертами, ни в фигуре: невысокого роста, довольно плотный, кряжистый. Однако сильнейшее впечатление производила живость, с какой он выражал свои мысли, порой совершенно блистательные, а еще его манера шутливо давать понять собеседникам, что он уже на два хода впереди всех в любом интеллектуальном состязании. Непрерывный поток красноречия срывался с его губ с вечно зажатой сигарой. Его постоянные шутки, розыгрыши, подначки заставляли тех, кто его плохо знал, поначалу отнестись к нему с пренебрежением, как к человеку несерьезному, этакому шуту гороховому. Но это было вовсе не так! В один прекрасный день его божественный дар — видеть все в смешном ракурсе — проявился в работе кинорежиссера, позволив ему создавать фильмы, которые всюду, где только показывали кино, воспринимались как наделенные особыми качествами — это впоследствии назвали «стилем Любича». Этот стиль, эта манера позже проявились во всех его кинокартинах.
Эрнст Любич, 1930-е годы
Мы с Эрнстом быстро подружились, возможно, еще и потому, что какие бы рискованные шутки он ни откалывал, я не могла удержаться от хохота, а он, как и любой актер, не мог не обожать свою публику. Причем его шутки были настолько смешными, что я смеялась даже тогда, когда он высмеивал меня саму…
Рейнхардт помог мне выявить так много новых и удивительных нюансов в ходе работы над образом танцовщицы, что накануне премьеры мне даже казалось, будто я выступаю в этой роли впервые. К тому же мои первые немецкие зрители принимали меня до того восторженно, что я всегда вспоминаю об этом с особым чувством.
После спектакля ко мне за кулисы пришел сам великий режиссер и сказал:
— Фрейлейн Негри, вы невероятно превзошли все ожидания, которые возникли у меня после заверений Ордыньского.
— Благодарю вас, герр профессор, — скромно ответила я. — Но я не могла бы достичь этого без вашего руководства.
— Прежде всего вам нужно добиться идеального немецкого произношения. Без этого я не смогу дать ни одной важной роли, которая была бы под стать вашему таланту. И еще я хочу, чтобы вы начала заниматься в моей актерской школе.
Что, опять ходить на занятия?! Первая мысль у меня была, что я уже слишком стара для этого… Мне тогда почему-то даже не пришло на ум, что на самом деле у меня тот возраст, когда большинство желающих стать актерами только начинают обучаться театральному мастерству. Рейнхардт хотел превратить меня в актрису, прошедшую его школу, чтобы я могла стать полноправной частью его труппы. А вот я, отчасти с известной долей юношеского тщеславия, решила, что этого мне не нужно. Я ведь уже работала в труппе театра «Розма́итóшьчи», так что хорошенького понемножку… У меня остались отнюдь не самые приятные воспоминания о том, какие мелочные ссоры происходили там, как это всегда бывает, если постоянно работаешь с одними и теми же коллегами-актерами… Более того, я вовсе не хотела утратить свою индивидуальность (какой бы она ни была), и я ответила Рейнхардту так:
— Конечно, я займусь немецким, буду его штудировать изо всех сил. Но идти сейчас в школу? По-моему, там от занятий не будет проку, пока я не смогу идеально понимать язык, на котором ведется преподавание.
Рейнхардт лишь улыбнулся. Он слишком хорошо знал своих актеров, чтобы не понять в полной мере все, что сказано и что осталось невысказанным. Посоветовав основательно обдумать предложение насчет обучения в его школе, он тут же ушел. Вскоре у меня сложился вполне определенный распорядок дня. Утром я занималась немецким с фрейлейн Гудман, а по вечерам отправлялась в театр вместе с Леной. Мое успешное выступление в Берлине отнюдь не привело к разительным переменам в жизни. Впрочем, едва ли можно было ожидать этого в городе, где людям пришлось расплачиваться за содеянное прежде. Жизнь между тем вовсе не была однообразной. Продолжавшаяся война делала ее необычной. Поехать в «Каммершпиле» означало, что придется сидеть в неотапливаемом вагоне городской подземки, а потом еще по морозу плестись более полумили через зимние улицы.
Следовало постоянно быть начеку, ожидая насильственных действий или хулиганских выходок, так как в то время жители Берлина отнюдь не отличались вежливыми манерами. Вернувшись, наконец, домой, я не могла сразу лечь спать. Моя роль в «Сумуруне» требовала использовать жидкий коричневый грим, а поскольку мой костюм был весьма откровенным, его наносили с помощью тампона на бо́льшую часть кожи. Если мы с Леной хотели успеть на последний поезд метро, у нас не было времени снимать грим в театре, потому что это очень трудоемкий процесс. А дома не было горячей воды, так как отопление лимитировалось, поэтому мне приходилось сидеть, дрожа от холода, в деревянном корыте посреди ледяной кухни, пока Лена поливала меня водой из чайников, которые она нагревала на дровяной плите. Иногда отмыть