собственной смертности, совершают действия, исходя из защиты своих культурных норм: они с большей охотой вознаграждают поведение, соответствующее нормам, и наказывают за поведение, которое от них отклоняется.
Некоторые исследования, связанные с теорией управления страхом смерти, обнаружили, что иногда этот страх оказывает такое воздействие, которое сложно было бы предугадать. Израильтяне, считавшие себя хорошими водителями, вели себя за рулем более безрассудно, когда им напоминали о смерти. Дайверы совершали более длительные и опасные погружения, если перед этим их просили подумать о собственной смертности. Загорающие дольше лежали под солнцем, когда им сообщали о риске заболевания раком. В чем же дело? В каждом из случаев группы сильнее тяготели к тому, с чем отождествляли себя (израильские водители – к своему вождению, дайверы – к погружениям, загорающие – к солнечным ваннам), когда им напоминали о недолговечности жизни. Маркеры идентичности работают аналогично культурным ориентирам, о которых мы говорили ранее: они обеспечивают психологическую защиту от страха смерти. По иронии судьбы, если действия участников этих групп и приглушили страх смерти, то, скорее всего, повысили их фактический риск смерти. Эти исследования предоставляют данные, которые вполне можно использовать на практике. Например, чтобы убедить людей не курить, мы требуем от производителей размещать на пачках сигарет предупреждения о том, что курение убивает. Одно из исследований, однако, показало, что у людей, которые с помощью курения повышают свою самооценку – подумайте о своенравных подростках, которые думают, что с сигаретой выглядят круто, – напоминание о риске смерти повысило осознание собственной смертности и, как это ни парадоксально, усилило желание курить.
Влияние осознания смертности на наши культурные установки можно наблюдать даже среди детей младшего возраста. В ходе одного из израильских исследований семилетних детей спрашивали, насколько они готовы подружиться с детьми, родившимися в Израиле и России. Половине группы сначала задали различные вопросы о смерти, например, «Все ли люди когда-нибудь умрут?». После этого семилетние дети с бо́льшим негативом отнеслись ко всем показанным им фотографиям, но в равной степени были готовы дружить с детьми, рожденными как в Израиле, так и в России. С другой стороны, когда участниками того же самого исследования выступили 11-летние израильские дети, те из них, кому сначала задали вопросы о смерти, продемонстрировали явную предвзятость в пользу родившихся в Израиле детей.
На вопросы самообмана в контексте смерти пытались ответить и философы. Стивен Кейв говорит о «парадоксе смертности»: мы понимаем, что когда-нибудь умрем, но не можем представить себя мертвыми. Размышляя об этом, мы одновременно играем роли наблюдателя и того, за кем наблюдают: тот, кто не мертв, представляет себе, каково это – быть мертвым. Это настолько сложная мысль, что многие просто избегают ее. Индийский эпос «Махабхарата» гласит: один из величайших парадоксов в мире заключается в том, что мы знаем, что все люди умрут, но не верим, что наступит наша очередь. Проще говоря, наш разум не рассчитан на постижение небытия. Испанский философ Мигель де Унамуно кратко описал эту проблему: «Попробуйте заполнить ваше сознание образом бессознательного, и вы увидите, что это невозможно. Попытка осмыслить это приводит к мучительному головокружению».
Пытаясь разрешить проблему парадокса смертности, Кейв утверждает, что люди изобрели ряд самообманов, которые он назвал «нарративами бессмертия». Первый из них можно охарактеризовать как историю о долголетии: верование, что жизнь можно продлить – возможно, на неограниченный срок – при помощи зелий или трав, источников молодости, волшебных эликсиров или тайных знаний. У древних египтян были магические школы, занимавшиеся предотвращением проблем со здоровьем. Многие религиозные тексты и мифологические истории рассказывают о людях, которые прожили гораздо дольше, чем люди живут сегодня. Библейский Адам, к примеру, предположительно дожил до 930 лет. Говорят, что Бхишма, великий индийский воин из «Махабхараты», был властен выбрать момент собственной смерти. Некоторые религиозные традиции, такие как даосизм, учат, что долголетие можно превратить в бессмертие – прямо здесь, на Земле.
Второй нарратив бессмертия, который выделяет Кейв, в почете у авраамических религий[127] – воскресение. Не беда, если в нынешнем теле невозможно жить вечно. После смерти ваше тело может быть воскрешено и жизнь продолжится. Не только в христианской теологии воскресение занимает центральное место – иудейские и мусульманские религиозные традиции тоже рассказывают о дне, когда истинные верующие воскреснут в райской загробной жизни.
Поскольку два первых нарратива упираются в логические и философские нестыковки – нас не окружают вечно живущие люди, да и никто никогда не видел, чтобы кто-нибудь воскресал из мертвых, – третий идет другим путем. Он полностью игнорирует физическое тело. Предполагается, что, даже если тело смертно, мы обладаем вечной сущностью – душой. Буддийские и индуистские религиозные традиции развивают эту идею и утверждают, что после смерти наши души переселятся в новые тела – мы реинкарнируем.
Четвертый нарратив бессмертия посвящен обретению вечной жизни – не в собственном теле, не в собственном воскресшем теле и не посредством души, а в переносном смысле, в сердцах и умах людей, которые помнят о вас. Речь о наследии, подобном тому, что стремился создать Рамсес II. Даже те из нас, кто не возводит в свою честь тысячетонных статуй, надеются продолжать жить благодаря памяти о своих добрых делах и своим детям – а также группам, обществам и нациям, которые нас всех переживут.
Нарративы бессмертия прекрасно вписываются в теорию управления страхом смерти. Религия, подобно культуре и национализму, может стать бастионом, защищающим от этого страха. Это подтверждается многими исследованиями. Столкнувшись со смертью, люди, верящие в загробную жизнь, как правило, начинают верить в нее сильнее. Во многих интервью выжившие участники Второй мировой войны часто вспоминали о ситуациях, когда страху смерти сопутствовала возросшая вера в Бога.
Обращение на смертном одре – известное явление. Это не то чтобы откровение, да и особенных споров оно не вызывает. Одна из самых знаменитых историй, написанных на английском языке, «Рождественская песнь в прозе» Чарльза Диккенса, в соответствии с одним из нарративов бессмертия Стивена Кейва описывает преображение скряги Скруджа. Из-за страха смерти Скрудж берется за ум, становясь щедрым и отзывчивым человеком. Осознавая приближение своей кончины, Скрудж поступает в точности как добровольцы, принимающие участие в психологических исследованиях, – ищет солидарности и одобрения со стороны общества, совершая просоциальные поступки, и стремится оставить о себе добрую память, проявляя щедрость.
История Скруджа поучительна в другом смысле: она показывает, что некоторые нарративы бессмертия не просто приглушают наши страхи. Помимо этого они подталкивают нас к поведению, которое экономист мог бы назвать противоречащим нашим личным «рациональным» интересам. Но оно представляет ценность с точки зрения интересов группы и