пойти, а мне некуда. – И чувствую, как слёзы у меня закапали и текут по усам, по бороде катятся. И я стал рассказывать, как я проигрался, как меня дети из дому выгнали, как жена дома убивается над работой. И говорю, как лаю – душат горло слёзы.
– А вы выпейте, выпейте, гражданин милый, – говорит старый конюх и наливает в мой стакан.
Я глотнул пива – легче стало. И всё им рассказал. Одного только не сказал: что я растратчик и что меня завтра искать будут.
– Вот, – говорю, – говорил я этому французу, а как просить станешь? Я в жизни не просил, не кланялся. Да в таком виде…
– Да, – говорит старший, – вид, можно по-старому сказать, – барин вполне.
Я боялся, что надо мной смеяться станут, и готов был и это стерпеть, но никто даже не улыбнулся. Один только сказал:
– А другую какую работу, по своей части или…
Старший перебил:
– Видишь, человек не мальчик и не пьяный, значит уж есть что, зачем в конюхи просится.
Хлопнул меня по колену и говорит:
– Ну ладно, голубок, подумаем. Ты утрись. Дай-ка сюда парочку! – крикнул он официанту.
Официант огрызнулся:
– Из-за парочки вашей на штраф налетишь – выметайтесь, граждане, – время.
– Давай полдюжину! – крикнул конюх и пошёл к хозяину и чуть мне головой мотнул. Я встал за ним. Он мне в ухо шепчет:
– Первое дело – надо сейчас ребятам поставить. Что у тебя есть? Часы есть?
– Чёрные, – говорю, – стальные.
– Даёшь!
Я живо снял часы и отдал конюху. А он ушёл шептаться с хозяином за перегородку.
Смотрю, волокут дюжину пива и две воблы на закуску. А у меня всё внутри трясется: а ну как всё это только шарлатанство одно, чтоб мои часы пропить и поиздеваться надо мной? Но я старался верить конюху, и от этого мне теплей было.
– Только поторапливайтесь, граждане, – говорит хозяин.
Все налили, стукают о мою кружку, чокаются, и все одно и то же говорят:
– Ну, счастливо!
Мы вышли из пивной чёрным ходом. Я всё держался ближе к старому конюху. Его звали Осип. «Ну, – думаю, – сейчас скажут “спасибо” и кто куда, а меня оставят на тротуаре». Так и жду. Был первый час ночи, народ бойко ходил по улицам, и я боялся отбиться от Осипа.
Вдруг он остановился и обернулся к товарищам.
– Ну вы, друзья, скажите человеку «спасибо» и, того, не гудеть. Человек из последнего расшибся, вам дюжину выставил. А мы с ним пойдём.
Все стали со мной прощаться и давили руку. Осип, полуоборотясь, ждал.
Мы тронулись с ним бок о бок.
– Ночевать где будешь? – спрашивает Осип.
Я, конечно, мог бы пойти к знакомым ночевать, но боялся хоть на минуту отпустить Осипа. Я даже взял его под руку и стал шагать с ним в ногу.
Я шёл молча, боялся его расспрашивать: а вдруг как рассердится, что пристаю, и тогда всё пропало. Мы шли по каким-то улицам, я не мог замечать дороги – так в голове кружились мысли, да тут повалил густой снег.
– Уж как-нибудь тебя устрою на ночь-то, – сказал Осип. И тут стал около деревянных ворот. Мы стоим оба белые от снега.
– Ты, главное дело, не робей. Валиком, валиком, гляди – на дорогу выкатился. А? Верно я говорю? – И стукнул меня по плечу.
И тут я увидел, что мне надо ему всё рассказать. И я сказал, что я проиграл казённые деньги, что меня завтра искать будут… А Осип перебивает меня:
– Да ты брось, брось, милый, и так знаю, с первых слов видать было: не в себе человек. Ладно уж. Дома-то языком не бей.
И застучал в ворота.
Крылечко под нами морозно скрипнуло. Вот дёрнул Осип примёрзшую дверь, и вошли мы: душно, парно, темно. Куда-то впереди себя протолкал меня всего и сказал шёпотом:
– Во, тут сундук. Увернись в шубу и спи до утра.
Я нащупал сундук, залез, поднял мокрый воротник, натянул на глаза шапку и закрыл глаза. И вдруг сразу внутри что-то как распустилось, будто лопнула верёвка какая, что жала и давила мне грудь и дышать не давала. Я подумал, как там дети мои, и сказал: «Спите, мои родненькие, ничего: валиком, валиком», и заснул как убитый.
III
Ещё было темно, как меня разбудил Осип:
– Вставай, пошли.
Я сейчас же вскочил и, держась за Осипа, пошёл. На дворе было темно. Бело лежал пухлый снег, и с неба крупные наливные звезды смотрели серьезно.
– Пока не надыть, чтобы тебя кто видел таким-то видом, – сказал Осип. – Сейчас пойдём, перелицуем мы тебя – раз и два. Чайку вперёд попьём, не торопясь – валиком.
– Валиком, валиком, – повторял я за Осипом, и иду всё, чтоб к нему поближе.
Мы зашли в трактир, где пили чай обмёрзшие ночные извозчики.
Я пил вприкуску жидкий чай, закусывал баранкой.
Стало чуть светать, синим цветом подёрнуло окно в трактире.
– Идём, браток, сейчас на барахолку, и там мы загоним эту шубу твою и там же тебе устроим вот этакую куртку, вроде что на мне. И шапку эту тоже надо долой. А ну, дай-ка сюда.
Осип повертел мою меховую шапку.
– Да, – говорит, – она пятёрку подымет вполне. А шуба, гляди, рублей как бы не тридцать потянула. Как думаешь?
– Мне всё равно, – говорю я.
– Зачем же зря татар-то баловать? Пошли.
Я никогда не бывал в таких местах. Куда-то далеко заехали мы с Осипом на трамвае. В переулке было сыро, мутно. В тёмную подворотню шмыгнули мы с Осипом, по тёмной лестнице; я путался в своей длинной шубе. Осип толкнул дверку, и на меня пахнуло затхлой вонью пыльного, старого тряпья. Под лампой на помосте два татарина ворочались в куче тряпья и ругались на своём языке. От тухлой пыли гнилой туман в воздухе.
– Здорово! – крикнул Осип.
Оба татарина вскочили и оба вцепились глазами в мою шубу. Один не удержался и погладил ладонью по рукаву.
Я снял шубу. Её трясли, щупали, носили на двор, мяли мех в руках и ругались все трое: Осип и оба татарина.
– Сорок пять, последнее слово, – сказал Осип и сунул мне шубу. – Надевай. Пошли.
Я стал натягивать рукава. Но татары ухватили за полы и крикнули в один голос:
– Сороктри!
– Напяливай! – заорал Осип и стал запахивать на мне шубу. Он толкал меня в двери. Мы вышли на лестницу. На площадке уже ждали другие татары. Сразу трое нас обступили.
– Бери сорок пять!
– Полсотни, – сказал Осип и стал спускаться с лестницы.
– Сорок семь! – крикнули сверху. Осип