писаний.
— Смотря чьих,— вставил Панаев.
— Всех,— твердо сказал князь.— Древние писали на камне, на пергаменте, на папирусе. Мы же — на непрочной бумаге, сделанной из тряпок. Столетия уничтожат нашу тряпичную цивилизацию.
И князь остановил их, как бы для того, чтобы они прониклись этой мыслью поглубже.
Дотом, словно уверившись, что она внедрилась достаточно, ввел их в гостиную.
Белинский зажмурился: многолюдство, многоголосье, многосвечье нахлынули на него, ослепили, оглушили.
— Но позвольте,— сказал Иван Иванович, раскланиваясь в то же время со светской ловкостью направо и налево,— неужто и книги исчезнут?
Их окружили, гул приветствий, рукопожатия. Белинский попробовал выдернуть руку из-под руки Одоевского. Не тут-то было! Владимир Федорович, заарканив собеседника, не так-то быстро отпускал его на волю.
— Безусловно.— сказал он.— Их заменят изображения. Типографии останутся только для газет и визитных карточек.
Кругом замолчали. Одни были ошеломлены этим решительным предсказанием. Другие насмешливо переглядывались. А Одоевский прибавил своим кротким голосом:
— Переписка заменится электрическими разговорами.
— Ну, а одежда, то есть, разумею, ткани? — спросил бородатый щеголь граф Соллогуб, автор «Тарантаса», обводя окружающих значительным взглядом.
Одоевский тотчас ответил невозмутимо:
— Шелковые ткани будут заменены шелком из раковин.
Доложили о вновь прибывших гостях. Одоевский поспешил в переднюю. Освобожденный Белинский немедля нырнул в давно намеченный им угол за китайским столиком. Там был полумрак; высокая ваза с фруктами, бутылки с вином и жардиньерка с цветами надежно прикрывали Белинского, он чувствовал себя, как за баррикадой.
Отсюда, из этой пещеры, которую он вырыл себе в великосветской гостиной, он стал наблюдать общество. Курносое надменное лицо князя Вяземского... И что, подумал Виссарион, находил Пушкин в этом заносчивом человеке и посредственном поэте, с которым его связывала такая тесная дружба? Неужели уменье садиться в кресла и свободно говорить в гостиной есть патент на талант литературный или поэтический?
Мелькнул военный мундир, черные усики, легкая хромота — уж не Лермонтов ли? За дальностью расстояния Виссарион не мог в этом удостовериться. Поближе в широких креслах, заполнив их своим объемистым телом, сидел Крылов, молчаливый, недвижный, казалось спящий, только маленькие глаза посверкивали с ленивой насмешливостью. Белинский с умилением разглядывал сего из стаи славных. Да, не зря было сказано об этом доме, что петербургская литература вся на диване у Одоевского.
Белинский повел глазами по залу, ища Гоголя, не нашел его и подумал со скукой: «Мне душно среди этих лиц и пустынно среди этого множества...»
Желание уйти из этого дома овладело им с такой силой, что он попытался отодвинуть столик, которым он отгородил себя от мира. Но перегруженный столик, хоть и хрупкий, на одной ножке, не двигался. Только задрожали бутылки с «бордо» и звякнули бокалы.
К тому же подсел старичок во фраке и любезно поздоровался. Виссарион вспыхнул, ответил и принялся мучительно вспоминать, кто же это такой.
И только когда тот встал и ушел, вспомнил: шведский посланник граф Пальментиерн, весьма добродушный старикашка, похожий на захолустного учителя немецкого языка. Тем и отличались рауты князя Одоевского, что на них бывали дипломаты, гвардейские офицеры, сановные господа и фрейлины двора наряду с литераторами из «простых» — вчерашними семинаристами, купцами или недоучками-студентами. Это было мечтой Одоевского — слить мир светских людей с миром писателей. Однако оба эти мира были в гостиной Одоевского подобны воде и маслу в одном сосуде: рядом, а не смешиваются.
Белинский возобновил свою попытку отодвинуть столик. Снова не удалось. Утиной походочкой, вперевалку и пришаркивая лаковыми штиблетами, к нему приблизился граф Соллогуб. Белинский внутренне сжался, приготовился к неприятному разговору. Только недавно поместил он в «Отечественных записках» разбор повести Соллогуба «Тарантас»,
Для вида соглашаясь с автором, Виссарион дал памфлетное изображение героя повести, некоего Ивана Васильевича. Впрочем, рецензия эта появилась без подписи. Но кто же не узнает руки Неистового!
Соллогуб, прищурившись, оглядел Белинского и небрежно кивнул ему.
Белинский ответил точно таким же небрежным кивком. Он чувствовал, как в нем закипает гнев.
— Не помешаю? — спросил Соллогуб и, не дожидаясь ответа, присел по другую сторону столика.
Не отводя от Белинского пристального до дерзости взгляда, сказал:
— Прочел статью о себе в «Отечественных записках».
Белинский спокойно:
— Приятно узнать, что вы заботитесь о собственном просвещении.
Соллогуб закусил нижнюю губу, чуть не ощерился. Потом с грозной любезностью:
— Так это вы надавали мне оплеух?
Теперь уже Белинский не отводил от графа твердого взгляда. Сказал медленно, чеканя слова:
— Если вы называете это оплеухами, то должны по крайней мере сознаться, что для этого я надел на руку бархатную перчатку.
Соллогуб несколько мгновений молча смотрел на Белинского, потом от души расхохотался.
— Это остроумно,— сказал он приветливо,— как, впрочем, и вся ваша статья. Благодарю вас за комплименты в мой адрес. Но сознайтесь, ваш памфлет о моем герое славянофиле Иване Васильевиче есть сатира на Киреевского, который тоже ведь Иван Васильевич?
Белинский улыбнулся:
— Понимайте как хотите.
Соллогуб:
— А главное, вы делаете вид, что и я так думаю, тогда как на самом деле...
Белинский перебил его:
— Может быть, вы так не думаете, но ваш талант думает иначе. Ваш талант не может согласиться с этими близорукими людьми, которые хотят своротить Россию с пути, указанного Петром. Славянофилы не понимают современности, они граждане никакой эпохи, они вне времени, это что-то вроде старообрядческой секты, приверженной к мертвой букве...
Соллогуб сказал задумчиво:
— Вы так полагаете?..
Он встал.
— Благодарю за то интересное, что вы мне сказали.
И он удалился, переваливаясь и шаркая по лощеному полу.
А Белинский снова стал тихонько отодвигать столик« Да, момент удобный, чтобы улизнуть. Панаев увлекся разговором с дамами...
Но в это время князь Одоевский приблизился и, нежно глядя на Белинского, начал толковать о загадочном мире духов и всучивать ему книгу Клуге и Веланского «О животном магнетизме»;
— Вообразите, Виссарион Григорьевич,—