не удалось. Более того, я только потерялась.
Не знаю, Лейла. А должна знать. Ведь ты этого хочешь, разве нет? Всезнающую рассказчицу. Возможно, ты все время была права, может быть, под поверхностью жизни не существует никаких смыслов, никаких скрытых образцов. Я хотела шагать назад, чтобы соединить пункты по порядку, один, два, три, как на тех рисунках, которые ты любила, когда мы были детьми. А ты этого на самом деле никогда и не хотела – тех моих объяснений, моего насильно привнесенного смысла. Мне нужно было только перелистать рисунки, правда? Вставить тебя в историю, тебя – обычную мостарскую официантку, в которой нет ничего особенного, женщину, после которой не останется ничего кроме, может быть, костей зайца и тампона, брошенного в ночь. Только дураки, такие как я, могут вставить тебя в книгу. Но, видишь ли, во всех историях существует нечто неминуемое – рано или поздно они подходят к концу. А как ты хорошо знаешь, после нашего конца нет ничего. Помнишь тот день на острове, когда ты сказала мне, что я не готова к смерти? Ты – та, кто не готов. А каждое новое слово тянет нас к концу истории.
Знаю я этот твой страх, я узнала его в самом начале, хотя никогда тебе этого не сказала. В тот день, когда мы вошли в класс, а на доске не было твоей фигурки. Весь пестрый коллаж, и блестки, и наклейки – все на месте, а твоей обычной белой Лейлы нет даже на горизонте. Ты думала, я не заметила, да? Делала вид, что тебе все равно, что это ерунда. Там, где когда-то висела маленькая бумажная ты, теперь на пробке осталось только пустое место. Пустота прокралась с доски и влезла тебе куда-то в грудную клетку. Все я видела, ничего от меня не укрылось: как ты старалась, чтобы я не заметила твой страх, ужас кого-то, кто только что стал свидетелем собственного отсутствия. Должно быть, твою куклу сорвал кто-то из завистливых ребятишек. Они даже не потрудились перед этим вытащить булавку: разорвали твой лоб, смяли тебя и бросили в мусорную корзину, туда, к остаткам зачерствевших булочек и засохшей яблочной кожуре. Может быть, из-за той первой пятерки по математике. Может быть, потому, что твоя простота напоминала им об их преувеличенности. Впрочем, важно ли это? Кто-то тебя украл, пока ты не видела.]
11.
Я мчалась по Словении уже полчаса и вдруг поняла, что Босния давно осталась у нас за спиной. Возможно, потому, что я по-прежнему чувствовала ее присутствие, будто мы проехали через дым древесного угля и гарь. Это что-то, присущее ей, маленькие крошки земли, частички темноты, которые мы носили под кожей. Мы всегда в Боснии. Сейчас мы стали разносить ее по Европе. Наша страна с ее неустоявшимися границами в сущности безгранична. Напрасно мы ссорились, преследовали друг друга и убивали: мы никогда в ней и не были, это она проникла в нас наподобие фантомного зуда. Наша кожа кровоточит из-за бессмысленного расчесывания.
Как-то раз мы с Майклом смотрели фантастический сериал, в котором одного мальчика похищают инопланетные существа и потом затаскивают его в мир темноты и отчаяния. Под конец мальчика все-таки спасают, он возвращается домой, к своей отчаявшейся матери. Между тем в последнем эпизоде мальчик идет в ванную вымыть руки, его внезапно тошнит и начинает рвать в умывальник остатками тех самых тварей, которые его похитили. Ему уже не отмыться. Когда я смотрела на большой экран телевизора Майкла и видела того перепуганного мальчика, я подумала, что это чувство мне хорошо знакомо. Но ничего не сказала. Все равно Майкл бы не понял.
Мы остановились на бензоколонке заправиться и сходить в туалет. Когда я вернулась к машине, увидела мальчишку, цыгана: он мыл нам лобовое стекло. «Не нужно». – Я попыталась его остановить, но безуспешно. Он протирал поверхность быстрыми движениями опытного художника, перебрасывая губку и бутылочку с омывателем из одной руки в другую. Я поняла, что его ничем не остановить, и потому села в машину и стала ждать Лейлу. Вскоре она появилась с большим пакетом чипсов и плиткой шоколада.
«Эксплуатируешь детский труд», – сказала она, усевшись.
«Я ему сказала прекратить, но не подействовало».
Покончив с лобовым стеклом, мальчишка, невзирая на мое негодование, тут же перешел к боковым окнам. Мне стало неловко. Я хотела быть зрелой, образованной, социально ответственной особой, которая не одобряет и не поддерживает на практике капиталистическую тиранию. Но цыганенок казался таким счастливым из-за того, что кто-то наконец позволил ему поработать, что у меня не хватило бессердечности обидеть его своей надменностью, своей белой справедливостью. Под конец я открыла окно и положила на его грубую ладонь несколько евро. Перед тем как уйти, он встал перед машиной и с торжественным выражением лица глубоко нам поклонился.
«Как будто мы король и королева…»
«Я – королева», – тут же добавила Лейла.
«Везет нам», – ответила я и повернула ключ. Мне было стыдно из-за безукоризненной чистоты стекла, через которое я смотрела.
Когда Словения превратилась в Австрию? Не знаю, кажется, наша орбита в том мае расширялась и изгибалась по собственным законам, далеким от картографии. Как будто мы прижали стекло к чужой карте и можем разглядеть и топонимы, и государства, и границы, но для нас обеих сверху существует лишь скользкая и однообразная поверхность. Где-то на краю этого стекла виднелся Армин и его черное пальто, хотя он из него, конечно, вырос. Я надеялась, что Лейла его упомянет сейчас, когда мы уже в Австрии, но она продолжала поедать чипсы и напевать какую-то примитивную мелодию, словно мы едем на школьную экскурсию. Я тогда решила истолковать это как защитный механизм. У меня не было права выговорить его имя первой, я должна была ждать, что это сделает она. Всякий раз, когда мне хотелось произнести его при ней, я снова чувствовала ногами ледяное Адриатическое море и пощечину, горящую на моем лице. Поэтому я говорила о другом: погоде, еде, бывших одноклассниках, чьих историй мы не знали. Она сказала, что теннисную ракетку ей подарил Дино, на что я расхохоталась. Лейла, по крайней мере та, которую я раньше знала, могла быстрее всех решить шахматную задачу или математическую головоломку, но со спортом общего языка не находила. Как-то раз учитель физкультуры выгнал ее из зала, потому что по ее вине пришлось прервать баскетбольный матч – в разгар игры она захотела прочитать, что написано на мяче. Такой особе спортивное снаряжение дарят, или если совершенно ее не знают, или чтобы безжалостно поиздеваться.
«Ты и теннисная ракетка… Бедный Дино», – прокомментировала я.
«А ты и авокадо, похоже, тоже хорошая пара?»
«Ну нет. Но, Лейла, будем реалистами. Теннисная ракетка. Ты ею хоть один раз воспользовалась?»
«Да. Дино был моим тренером. Так мы и познакомились».
«Тренер? По теннису? Ты ходила заниматься теннисом?»
«В общей сложности целый месяц. Потом больше не могла. Вся эта беготня за мячиком, будто я собака… – сказала она, глядя в окно на прозрачную кожу Австрии. – Он, бедняга, по-прежнему верит, что я вернусь».
Я не знала, говорит ли она о теннисе или о своем браке вообще, но Лейла прервала меня прежде, чем я набралась храбрости уточнить.
«Что это там?» – Она показывала пальцем на какую-то