по-прежнему трясло. В моей памяти ты уже умерла, это уже произошло, хотя сейчас ты смотрела мне прямо в глаза, мои запястья по-прежнему были в твоих сильных руках, твои щеки – живые и покрасневшие от моих пощечин, твои ноги работают в воде и держат нас на поверхности. Вокруг нас образовалось широкое кольцо, теперь перепуганные люди отплывали подальше от моей истерической выходки.
«Какого хера?!» – взвизгнула я и вырвала свои руки из твоих.
«Сара, успокойся…»
«Что с тобой?! Ты что, с ума сошла?!»
Мне хотелось тебя убить, там и тогда. Наказать за то, что мои глаза видели тебя мертвой.
«Сара, я жива, – проговорила ты сквозь смех, – посмотри, потрогай меня».
Ты развлекалась. Тебе было интересно тестировать людей на смерть.
«Ты ненормальная! Тебе это известно? Ты больная!»
«Сара, это уже слишком».
Я расплакалась, не смогла сдержаться. Я испугалась собственного страха. Я вдруг поняла, что все было шуткой, что и море, и твои волосы были просто реквизитом, чтобы доказать мне, насколько я легковерна, насколько не готова. Я ненавидела себя за то, что так слаба, что кто знает в который раз плачу перед тобой.
Тогда я это и сказала. Не знаю почему. Может, чтобы оправдать, что так глупо распустила нюни, придать всему некоторый вес. Вырвалось само.
«Я испугалась, Лейла… Сначала Армин, теперь ты».
Раскаялась я в тот же миг. Я увидела твое лицо, оно изменилось, как будто кто-то вдруг погасил в тебе свет. Полное отсутствие хоть какого-то сожаления. Это лицо испугало меня больше, чем твоя поддельная смерть.
«Что ты имеешь в виду – сначала Армин?» – спросила ты меня медленно. А я молчала. Пряталась за свой плач. Если твой папа что-то услышит. Я вспомнила плакат с лицом Армина. Папка делает что может.
Ты ударила меня по лицу. Я посмотрела на тебя изумленно, мне показалось, что это произошло случайно.
«Прекрати распускать сопли и ответь мне. Что значит «сначала Армин»?» – повторила ты.
Я начала всхлипывать и глотать морскую воду, а ты, совершенно не растроганная моим спектаклем, снова влепила мне пощечину. Рот был полон соли, солнце било в темя. Ноги устали. Мне хотелось схватиться за что-нибудь, у меня не было сил держаться на поверхности. Я инстинктивно потянулась к твоему плечу. Ты с отвращением оттолкнула меня, будто я скользкий комок водорослей, и поплыла к берегу.]
10.
Тишина снова влезла в машину как неприятная автостопщица, пока мы неслись к Загребу. Я ожидала, что что-то особенное произойдет на границе: у нас будут проблемы с документами, что-то окажется не в порядке с автомобилем, у нас найдут полкило кокаина под сиденьем или что-нибудь в этом роде. В конце концов все оказалось совсем легко. Босния сперва попыталась задержать нас кукурузным полем, запутать белые волосы Лейлы в мертвых стеблях, проглотить нас под бесплодными растениями. А потом выплюнула через границу, просто так.
Все было иначе, когда я уезжала в первый раз. Тогда я была одна, с двумя большими чемоданами и двумя бумагами, которые хранила в кармане пальто так, как будто от них зависит моя жизнь: на одной я распечатала билет на самолет, а во второй было написано, что я принята в магистратуру по литературе в самом плохом из тех восьми ирландских университетов, в которые я подала документы. Эти две бумаги были для меня драгоценнее паспорта. Только с ними я смогу избавиться от той, другой Сары, которая покидает Лейлину комнату, Сары, чьи ногти испачканы землей, в которой она похоронила Зеца.
Но на этот раз мы покинули ту мрачную страну вместе, плечом к плечу, без особой волокиты. Босния полностью потеряла смысл сейчас, когда я знала, что отбираю у нее Лейлу и что Армин где-то в другом месте. Она осталась без батарей. Когда смотрели наши документы, из паспорта Лейлы на мгновение блеснула фотография серьезной беловолосой женщины. Под толстыми пальцами полицейского я прочитала: «Лела Барун». Мы двинулись дальше без всякой драмы. Я не хотела смотреть в зеркало заднего вида, где исчезала моя страна. Я не хотела видеть ее сжатой в маленьком кусочке стекла, ограниченной пластиковой рамкой, с которой свисало обручальное кольцо Лелы Барун. Я хотела ее помнить большой и зеленой, омытой реками и живой, такой, чтобы изображение хотелось увеличить движением двух пальцев. Я хотела ее помнить такой, какой она никогда не была, по крайней мере по отношению к нам.
Это был последний раз, когда я видела Боснию.
Спускалась темнота. Настоящая, логичная, ожидаемая темнота, которая приходит, когда небесные тела меняют свое положение. Я могла еще видеть немного солнца, как оно неохотно спускается за горизонт на краю обширной долины. Я видела соколов, худых и усталых, но по-прежнему гордых, по-прежнему смертоносных для голубей, зайцев и мелких грызунов. Видела автомобили, набитые семьями, которые надеются, что семь дней на море придадут им смысл – им, их матрасам для пляжа, кремам для загара и затхлым бракам. Я чувствовала облегчение, потому что мы наконец-то оказались вне той густой органической темноты. Но опять же, это было похоже на ту разновидность облегчения, которую чувствует героиня фильма ужасов, когда думает, что она в безопасности, хотя зритель-то умнее. Зритель всегда первым видит убийцу. Если та темнота, до которой я в Банялуке могла почти дотронуться, почувствовать ее волокна на языке, проникнет в кровеносную систему и распространится в легких, в печени, в мозгу, ты уже никогда больше не будешь чистой. Время от времени она появляется на поверхности кожи, делает ее более грубой и более холодной, мало-помалу ослабляет, до тех пор пока все повседневные удовольствия не начнут казаться тебе совершенно тривиальными, а то простое счастье, на которое ты рассчитывала, не ускользнет из твоих грубых рук.
Лейла несколько раз пыталась начать разговор, но я только кивала, пожимала плечами или бормотала «угу». Перед глазами у меня по-прежнему стоял преподаватель математики, он бесил меня больше, чем то, что она нас чуть не убила. Я попыталась вспомнить его руки – как он пишет какие-то цифры на зеленой доске, как открывает дневник и вписывает туда оценки. Потом я те же самые руки переносила на Лейлино тело, которое только начинало наливаться теплом взросления где-то между ребенком и женщиной. Это было мучительно. Не потому, что я ревновала, и, признаюсь, не потому, что он был настолько старше ее, а потому, что этот кусок истории я получила из других рук. Мне нужна была другая Лейла, та, с черными волосами и нетронутым гименом, которую еще не начала подтачивать ирония; эту главу должна была рассказать мне она.
У меня не было настроения гулять по Загребу. Пока я искала, где припарковаться, Лейла отправилась купить нам еды. Вернулась она с двумя холодными сэндвичами, большой пачкой печенья «Медовое сердце», тремя сникерсами и двумя литрами кока-колы. А я купила нам одну невыносимо жаркую ночь на верхнем этаже маленького хостела без кондиционера. Из тесной душной комнаты на Скалинской улице мы слышали колокола кафедрального собора и музыку из ближайших кафе. Ванная была общей на всех жильцов четвертого этажа. Лейла пошла в душ и, ожидая в очереди перед закрытой дверью, завязала разговор с каким-то типом из соседней комнаты. Я слышала, как он что-то поет и как она смеется тем самым дешевым хохотком Лелы Берич. Я не