смогла удержаться – приоткрыла дверь ровно настолько, что их было слышно. Я хотела услышать все равно что, минимальный отрезок, который бы помог мне сконструировать эту новую Лейлу и понять, кем она стала за те двенадцать лет, что мы с ней не виделись и не слышали друг друга.
«Да это не так. – Я услышала ее смех. – Надо: «С маршалом Тито, геройским сыном…» и потом что-то, не знаю, может… не попадем мы в ад?»
«С маршалом Тито, толстенным сыном, все попадем мы в зад?» – предложил свой вариант собеседник, а она захохотала так, будто это было самое смешное, что она когда-нибудь слышала.
Я подошла к двери и осторожно посмотрела. Она стояла, прислонившись к стене, крутя в пальцах прядь волос. Она прекрасно владела всеми пошлыми приемами общения. Лейла умела исполнять сложную кадриль, та была у нее в крови, а я никак не могла ей научиться. Два-три движения – и тот, кто рядом с ней, уже купился.
Она продолжала со своей кривоватой улыбкой: «Ой, как там было… Мы поднимаем… Что мы там поднимаем?»
«Мы поднимаем юбки…»
«Ха-ха-ха, да не юбки, какой же ты испорченный…» – сказала она и шлепнула его полотенцем по груди.
«Мы поднимаем ноги… чтоб замочить многих…» – продолжал этот идиот.
«И мы сожмем… – сказала Лейла, на что они вместе улыбнулись. – Что мы сожмем?» – спросила она, продолжая улыбаться и даря ему тупой и доверчивый взгляд наивной девочки.
«Все что угодно сожмем…» – ответил он и щелкнул ее пальцем по носу.
Он был не меньше чем на десять лет младше, но это, несомненно, не было важно. Лейла умела себя растопить и заново смоделировать в зависимости от формы, которую ей предлагали. У нее от рождения имелся сенсор для определения того, что в ней искали, и она могла в две секунды превратиться именно в то, о чем тоскуют, в то, во что верят, надеясь, что это даст им полноту и правильно их истолкует, придаст какой-то смысл или хотя бы воплотит в жизнь какую-нибудь дешевую мечту продолжительностью в два порнографических кадра. Она была способна всю себя свести к минимуму.
Даже издалека, в узкую щель между дверью и стеной, мне было видно, что у него встал. Потом наконец из ванной вышла смуглая девушка и, улыбнувшись, пролепетала: «Извини, что тебе пришлось столько ждать». Тут же стало ясно, что это его девушка, – он повесил ей на плечо свою студенистую руку и увел в комнату рядом с нашей. Лейла, прежде чем войти в ванную, ему подмигнула.
В тот вечер из соседней комнаты доносились громкие, нарочито выразительные вздохи, какие обычно производят женщины, которые верят, что сами виноваты в плохом сексе и что дополнение в виде тайком выученных вскриков поможет исправить эту несправедливость.
«Бедняжка… Теперь она должна трахаться с этим несчастным, потому что ты его продинамила», – сказала я в темноте. Я знала, что Лейла не спит, она всё время вертелась в кровати из-за жары.
«Опа… Сара заговорила. Я думала, ты будешь игнорировать меня до Вены».
«Сейчас я серьезно. А ты что, обязана флиртовать с каждым придурком, который тебе подвернется?»
«А ты что, обязана презирать каждого, кто не окончил литературный факультет, не написал книгу и не может цитировать Црнянского?[6]»
«Это вообще не так».
В соседней комнате любовник заорал: «Тебе хорошо?! Тебе хорошо?!» – на что мы с Лейлой рассмеялись.
«Это все из-за тебя, – сказала я, – он знает, что ты можешь его услышать».
«Оставь их… Пусть любятся».
«А что, если сегодня вечером они сделают ребенка? Из-за того, что у него встал? Это будет на твоей совести».
«У него встал не на меня, а на Тито».
«Ты злоупотребляешь нашим культурно-историческим наследием для возбуждения мужчин».
«Для этого в основном оно и используется».
Тип снова начал орать: «Хочешь еще?! Хочешь еще?!» Ответа мы не слышали.
«Может быть, я совершила доброе дело. Может, они сегодня вечером сделают умненькую девочку, – сказала Лейла. – Писательницу… Как ты».
«У тебя есть Дино. Ты можешь делать с ним маленьких писательниц», – сказала я.
Я заговорила о нем впервые с того момента, как мы покинули Мостар. Тип за стеной наконец-то кончил. В другом углу комнаты молчала Лейла. В темноте загребского хостела, который совершенно случайно оказался на нашем пути и который мы, вероятно, через несколько лет совершенно забудем, я чувствовала, что мы с тобой снова что-то или хотя бы часть чего-то, что существовало до того, как мы поехали на остров. Я хотела ее слушать о чем угодно, неважно, и в темноте представлять себе другие волосы и другие глаза, черные, как тогда, рядом с Ранко.
«Почему ты мне не рассказала про преподавателя математики?» – спросила я.
Она некоторое время молчала, а потом ответила: «Не знаю. Должно быть, не хотела, чтобы ты его возненавидела».
«Какая разница, ненавижу я его или нет? Я тебе все рассказывала».
«Не знаю… Понятия не имею. Не понимаю. – А потом вдруг неизвестно с чего спросила: – У тебя муж есть?»
«Нет мужа, – ответила я. – Есть Майкл. И авокадо».
«Какие они, Майкл и авокадо?»
«Майкл большой. Рыжеволосый. Занимается программированием. А авокадо совершенно нелогично. Не знаю, честно говоря, как оно до сих пор живо».
«Ты никогда не любила домашние растения».
«Не любила. И сейчас не люблю», – ответила я и зевнула.
Через некоторое время я подумала, что она заснула. Хостел погрузился в зловещую тишину. Слышны были только колокола кафедрального собора. Я поняла, что, если все пойдет как надо, завтра я увижу Армина. Мне было страшно выговорить при ней его имя, я по-прежнему чувствовала, что у меня нет на это права. Где-то во мне таился тот стыд двенадцатилетней девочки, которой старший по возрасту мальчик развязал волосы. Я выдам себя, если упомяну его перед ней. Я попыталась придумать, что ему скажу, о чем его спрошу, но все звучало банально. Сядем ли мы где-нибудь выпить кофе? А может быть, он придет с женой и детьми? Как я примирю в себе ту мутную фотографию шестнадцатилетнего бога с обычным человеком, который заказывает двойной с молоком или вытирает слюни какому-то малышу? На миг мне захотелось, чтобы поездка никогда не кончилась, чтобы всегда был какой-нибудь хостел в каком-нибудь городе, где угодно и когда угодно, в котором будут лежать какие-то другие Лейла и Сара и разговаривать о преподавателях, о растениях, о чем попало, медленно приближаясь к тому мальчику, который стоит под черешней. Возможно, в тот момент я и поняла печальную правду: мне не нужен Майкл. Мне было совсем хорошо, там, кровати, где я уже обливалась потом от нехватки воздуха. Ты никогда не любила домашние растения. Я не должна была ей ничего объяснять, она словно через очень сильную лупу могла разглядеть мои мельчайшие переживания. Частички темноты в крови заполнили все мое тело, настолько, что мне пришлось к ним привыкнуть, принять их как нечто по сути мое, нечто, для чего у Майкла и всех других Майклов этого мира никогда не будет исправных сенсоров, и это их сначала заинтригует, а позже просто утомит. Лишь иногда, вплотную приблизившись к границам моего существа, они почуют нелогичную печаль, темноту, которая отшелушивается с поверхности моей кожи, и не будут знать, как ее истолковать; несмотря на благонамеренность попыток, это их рассердит, потому что окажется, что ни один