На самом деле все запланированные встречи уже состоялись. Менее шестидесяти процентов из них прошли, как ожидалось, и я вместе с двумя аспирантами несколько недель занимался тем, чтобы попытаться собрать папки с заполненными анкетами и проинтервьюировать наших лаборантов; но эксперимент был завершен. Когда осенью я опубликовал статью о нашей работе (доктор Феллони отказалась иметь какое-либо отношение к статье или эксперименту), она наделала кое-какого шуму и стала одной из улик, использованных моими врагами, чтобы изгнать меня из АМА.
Хотя в основном нашим испытуемым участие в исследовании, похоже, доставило удовольствие, несколько человек получили психологические травмы. Дней через десять после моего собственного па-де-труа в мой офис пришел запрос на лечение одного из испытуемых, которого в нашем совместном эксперименте вела доктор Феллони. Некая мисс Вильота утверждала, что после участия в эксперименте у нее начался невроз, и требовала, чтобы я провел с ней терапию. Ей назначили встречу, и на следующий день в условленный час я сидел в своем кабинете, прописывая в деталях новые придуманные мной упражнения с кубиками. Дверь кабинета открылась и закрылась. В кабинет вошла невысокая девушка. Когда я поднял голову, ноги у нее подкосились, и она рухнула на кушетку.
Это была Терри «Трейси» Вильота. Понадобилось двадцать минут, чтобы убедить ее, что я действительно доктор Райнхарт, психиатр, и что мое участие в эксперименте было абсолютно естественным продолжением моей роли, которая состояла в сборе данных. Наконец успокоившись, она рассказала мне, почему ей понадобилась терапия. Она сидела на краю кушетки, короткие ножки не доставали нескольких дюймов до пола. На ней был строгий серый костюм с короткой юбкой, и сейчас, обсуждая свои проблемы, она казалась более хрупкой, нервной и напряженной, чем без малого две недели назад. Я заметил — ив этот раз, пока она говорила, и на последующих сеансах, — что ей трудно на меня смотреть; входя и выходя из кабинета, она всегда опускала свои мягкие карие глаза долу, будто погрузившись в мысли.
Вследствие необычного вечера, проведенного со мной и Джорджем, Терри, без сомнения, перенесла кризис самоидентичности. Ее разговор с преподавателем истории и с отцом Форбсом открыл ей новые аспекты ее католической веры, но она начала приходить к мысли, что ее сексуальный опыт не имел никакого отношения к «вящей славе Божией». Она обнаружила, что ей всё больше безразлична слава Божия и всё больше интересны мужчины. Похоть и секс были злом — по крайней мере, так говорил ей весь ее предыдущий опыт. Но отец Форбс сказал, что Церковь приветствовала секс. И отец Форбс оказался психиатром, ученым, доктором; а ведь и они тоже получали удовольствие от секса. Она чувствовала удовлетворение от того, что утешила Джорджа Икс в его одиночестве, но когда отец Форбс ушел, Джордж позволил ей еще раз, с просьбой его утешить, а потом начал обзывать шлюхой и потаскухой. В результате всего этого она обнаружила, что больше не может верить во что бы то ни было. В тот экспериментальный вечер все ее желания и убеждения были вдребезги разбиты ее эмоциями, но ничего нового не пришло на их место. Всё представлялось ненадежным и бессмысленным.
Хотя мне не терпелось начать с ней дайс-терапию, на первых двух аналитических сеансах нужно было дать ей без помех излить свои беды. На третьей сессии — она сидела всё так же, болтая ногами и уставившись в пол, — страдания наконец иссякли, и она повторила самый человеческий из всех припевов: «Я не знаю, что мне делать».
— Вы постоянно возвращаетесь к одному и тому же базисному чувству, — сказал я, — что все ваши желания и убеждения иллюзорны и бессмысленны.
— Да. Я обратилась к психоаналитику, потому что не могу переносить ощущения пустоты. После того вечера я не знала, кто я. На прошлой неделе, когда вы оказались моим психотерапевтом, я подумала, что, наверное, схожу с ума. Даже моя пустота казалась пустой.
Потупив глаза, она улыбнулась грустной, мягкой улыбкой Натали Вуд.
— А что, если вы правы? — сказал я.
— Простите?
— Что, если ваше ощущение, что все желания ненадежны, а все убеждения иллюзорны, является правильным, зрелым, правомерным представлением о реальности, а остальные люди живут в плену иллюзий, от которых ваш опыт позволил вам избавиться?
— Именно так я и думаю, — сказала она.
— Тогда почему не действовать в соответствии с вашим убеждением?
Улыбка покинула ее лицо. Терри нахмурилась, все так же не глядя на меня.
— Что вы имеете в виду?
— Относитесь ко всем вашим желаниям так, будто они равноценны, а к каждому из ваших убеждений — будто оно столь же иллюзорно, как и любое другое.
— Как?
— Не пытайтесь создавать модель поведения, личность; просто делайте, что хочется.
— Но мне ничего не хочется делать, в этом-то и проблема.
— Потому что вы позволяете одному желанию — желанию глубоко верить во что-то и быть каким-то определенным человеком — подавлять все остальные ваши желания.
— Может быть, но я не знаю, как это изменить.
— Станьте человеком, живущим по воле Жребия. Она подняла голову и медленно, равнодушно посмотрела мне в глаза.
— Что?
— Станьте человеком, живущим по воле Жребия, — повторил я.
— Что вы имеете в виду?
— Я — Человек Жребия, — сказал я с важным видом, сообразно торжественности момента.
Она чуть улыбнулась и отвела глаза в сторону.
— Я не понимаю, о чем вы.
— Вы считаете, что все ваши желания одинаково произвольны, бессмысленны и банальны?
— Да.
— В некотором смысле вам совершенно всё равно, что вы делаете или не делаете?
— Именно так.
— Тогда почему не позволить Жребию — случаю — решить, что вам делать?
Она опять подняла взгляд.
— Вы поэтому всё время меняете роли и так странно себя ведете?
— Отчасти.
— Вы позволяете… случаю… паре кубиков решать, как вам жить?
— В определенных пределах — да.
— Как вы это делаете?
В первый раз ее глаза оживились. Болтая ногами, она внимательно слушала, пока я вкратце объяснял ей, как придумывать варианты и жить, подчиняясь выбранному Жребием решению.
— Боже мой, — сказала она, когда я закончил. Она опять посмотрела на меня. — Это же чудесно.
Она помолчала.
— Сначала вы были преподавателем истории, потом отцом Форбсом, потом любовником, сводником, психиатром, а теперь вы — дайсмен.
Мое лицо пылало от радости победы.
— А на самом деле, — сказал я, — я работаю на «Скрытую камеру».
Терри побледнела: понадобилось две минуты, чтобы убедить ее, что я пошутил. Придя в себя — или, по крайней мере, так казалось, — она улыбнулась своей мягкой улыбкой, посмотрела на меня, ухмыльнулась, а потом захихикала. Она смеялась минуты две, потом успокоилась. Достала из кармана своего жакета платок и вытерла слезы. Кусая нижнюю губу, но пытаясь смотреть мне в глаза, она сказала тихо:
— Кажется, я хочу попробовать… стать Человеком Жребия.
— Вам это пошло бы на пользу, — сказал я.
— Хуже не будет.
— Вот это правильный настрой.
Поначалу у нас с Терри ничего не получалось. Она была слишком апатична и скептически настроена, чтобы подчиняться решениям Жребия, и если подчинялась, то самым формальным образом. Из-за апатии она либо придумывала начисто лишенные воображения варианты, либо, когда я требовал от нее большей смелости, не подчинялась Жребию.
И только недели через две у нас наконец состоялась сессия, которая привела ее к прорыву — она поверила в дайс-жизнь. До сути проблемы докопалась именно она:
— У меня… у меня проблемы… с убежденностью. У меня должна быть… вера, но ее нет… — Она умолкла.
— Я знаю, — сказал я медленно. — Дайс-жизнь предполагает веру, религию, истинную религию.
Наступила тишина.
— Да, отче, — сказала она и — редкий случай — улыбнулась мне.
Я вернул ей улыбку и продолжил:
— Здоровый скепсис — неотъемлемая составляющая истинной религии.
— Да, отче, — сказала она, продолжая улыбаться.
Я откинулся в кресле.
— Вероятно, мне следует прочесть вам проповедь.
Я бросил кубик на стол между нами. Жребий сказал проповеди «да». Я нахмурился.
— Я слушаю, — сказала она, поскольку я продолжал молчать.
— Возможно, это прозвучит несколько в духе отца Форбса, но кто я такой, чтобы спорить с волей Жребия?
Я взглянул на нее, вид у нас обоих был торжественный.
— Мысль Христа ясна: нужно утратить себя, чтобы спасти себя. Нужно отказаться от личных, мирских желаний, стать нищим духом. Уступая свою личную волю прихоти Жребия, ты совершаешь точно такое же самоотречение, о котором говорится в священном писании.