Наступила тишина.
— Да, отче, — сказала она и — редкий случай — улыбнулась мне.
Я вернул ей улыбку и продолжил:
— Здоровый скепсис — неотъемлемая составляющая истинной религии.
— Да, отче, — сказала она, продолжая улыбаться.
Я откинулся в кресле.
— Вероятно, мне следует прочесть вам проповедь.
Я бросил кубик на стол между нами. Жребий сказал проповеди «да». Я нахмурился.
— Я слушаю, — сказала она, поскольку я продолжал молчать.
— Возможно, это прозвучит несколько в духе отца Форбса, но кто я такой, чтобы спорить с волей Жребия?
Я взглянул на нее, вид у нас обоих был торжественный.
— Мысль Христа ясна: нужно утратить себя, чтобы спасти себя. Нужно отказаться от личных, мирских желаний, стать нищим духом. Уступая свою личную волю прихоти Жребия, ты совершаешь точно такое же самоотречение, о котором говорится в священном писании.
Она смотрела на меня беспомощно, будто слушала, но не понимала.
— Понимаете ли вы, — продолжал я, — что единственный неэгоистичный поступок — это поступок, не продиктованный «я»?
Она нахмурилась.
— Я понимаю, что следование воли Жребия может быть неэгоистичным, но мне казалось, Церковь хочет, чтобы мы осознанно преодолевали нашу греховность.
Я наклонился и взял маленькую ручку Терри в свою руку. Я говорил совершенно искренне — и, естественно, так и выглядел.
— Слушайте внимательно, Терри. В том, что я собираюсь сказать, — мудрость величайших религий мира. Если человек преодолевает то, что он называет греховностью, своей собственной силой воли, он усиливает гордыню своего эго, которая — даже по Библии — есть тот самый краеугольный камень греха. Только если грех преодолевается какими-то внешними силами, человек осознает свою незначительность; только тогда гордыня уничтожается. До тех пор пока вы как самостоятельная личность стремитесь к добру, результатом будет либо неудача — и отсюда чувство вины, — либо гордыня, которая считается просто фундаментальной формой зла. Вина или гордыня: таковы дары «я». Единственный путь к спасению — это иметь веру.
— Но веру во что? — спросила она.
— Веру в Бога, — ответил я. Она выглядела озадаченной.
— А как же Жребий? — спросила она.
— Смотрите. Я прочту вам отрывок из священной книги. Слушайте внимательно. — Я полез в письменный стол и достал заметки, которые делал в последнее время, разрабатывая теорию Жребия. Полистав их полминуты, я нашел то, что искал, и начал читать:
«Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: «над всеми вещами стоит небо-Неожиданность, небо-Невинность, небо-Задор, небо-Случай». «Случай» — это самое древнее Божество мира, и я пришел, чтобы избавить все вещи от подчинения Цели и восстановить на троне небо-Случай, чтобы царствовал он над всеми вещами. Разум — это подчинение Воле и Цели, но я освобождаю его для божественной Неожиданности и Задора, когда учу: «Всюду невозможно одно — разумный смысл!» Немного мудрости еще возможно; как раз чтобы всё хорошенько смешать, но эту божественную уверенность находил я в каждом атоме, молекуле, субстанции, растении, существе и звезде: они предпочитают танцевать — на ногах Случая.
О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для меня в том твоя чистота, что нет вечного паука-разума и паутины его: что ты место танцев для божественных случаев, что ты божественный стол для божественных игральных костей и играющих в них! — Но слушатели мои, вы краснеете? Не сказал ли я того, чего нельзя высказывать? Не произнес ли я хулы, желая благословить вас?»[96]
Я закончил читать, проверил, нет ли еще подходящего материала, и поднял глаза.
— Я не узнала, что это, — сказала Терри.
— Это Заратустра. Но ты поняла?
— Не знаю. Мне понравилось. Что-то мне очень в этом понравилось. Но я не… я не понимаю, почему у меня должна быть вера в Жребий. Я думаю, проблема в этом.
— Ни одна малая птица не упадет на землю, чтобы Бог этого не видел[97].
— Я знаю.
— Может ли хоть один игральный кубик упасть на стол, не увиденный Богом?
— Нет, я думаю, нет.
— Ты помнишь великий финал Книги Иова? Бог говорит изнутри бури, он спрашивает Иова, как тот осмелился оспаривать пути Господни. В трех долгих, прекрасных главах Бог осуждает бесконечное человеческое неведение и бессилие. Он говорит:
«Где был ты, когда Я полагал основания земли?..»
Или «кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева?»
И «давал ли ты когда в жизни своей приказание утру?»
«Отворялись ли для тебя врата смерти?»
Снова и снова Бог вбивает это бедному Иову в голову, но каким стилем — самой прекрасной поэзией в мире, — и Иов понимает, что заблуждался в своем недовольстве и сомнениях. Его последние слова к Господу таковы:
«Знаю, что Ты всё можешь и что намерение Твое не может быть остановлено…
Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».
Я сделал паузу, и мы с Терри несколько секунд молча смотрели друг на друга.
— Бог может всё, — продолжил я. — Намерение Его никогда не может быть остановлено. Никогда.
— Да, — ответила она.
— Мы должны отречься от себя и утратить себя, если хотим спастись.
— Да.
— Бог видит, как падает самая малая птица.
— Да.
— Самый маленький игральный кубик, что падает на стол.
— Да.
— Вы всегда будете знать варианты, что предоставили Жребию.
— Да.
— Терри, причина, почему ты должна верить в Жребий, проста.
— Да.
— Жребий есть Бог.
— Жребий есть Бог, — сказала она.
32
Идея Центров по экспериментам в полностью случайных средах пришла мне в голову однажды в среду вечером той весной, когда я сидел на заседании попечительского совета больницы Квинсборо. Пятнадцать стариков, все как один врачи, доктора философии[98] и миллионеры, сидели вокруг огромного прямоугольного стола и обсуждали развитие водопроводно-канализационной сети, шкалу окладов, схемы лечения и права приоритетного проезда, а на площади квадратной мили вокруг нас с куда большим комфортом находились пациенты, пребывающие в самых разнообразных формах ступора.
Я сидел и рисовал себе многорукого, многоногого, многоглавого Шиву, и тут — бац! — меня осенило: Жребий-Центр, учреждение для превращения обычных людей в Людей Случая.
Я вдруг увидел временное, но всеобъемлющее окружение с настолько сильным воздействием, что человек впитает принципы и методы дайс-жизни за несколько недель в той же степени, на которую у меня ушли многие, многие месяцы. Я увидел общество людей, живущих по воле Жребия, я видел новый мир.
Старина Кобблстоун[99], наш высоченный, величавый председатель, очень рассудительно вещал на тему хитросплетений закона Квинсборо о правах на конфискацию; шесть трубок, три сигары и пять сигарет создавали в комнате с зелеными стенами мягкий подводный эффект; молодой доктор (сорок шесть) рядом со мной качал ногой сорок минут без единой паузы. Все ручки дремали на бумаге, кроме моей: я оказался единственным рисовальщиком чертиков. Зевки маскировались под кашель или прятались за трубками. Кобблстоун предоставил слово доктору Винку по вопросу неэффективности бюрократической системы в решении проблем с водопроводом и канализацией, как вдруг из семи рук, шести ног и трех голов Шивы неожиданно родилась идея Жребий-Центра.
Я достал из жилетного кармана зеленый кубик и предложил ему шансы пятьдесят на пятьдесят, что создам такой институт. Жребий сказал «да». Я подавил крик. Какой бы звук я ни издал, качание ноги рядом со мной замедлилось, но не остановилось. Четыре головы сначала повернулись в мою сторону, а потом со всем уважением назад к доктору Винку. Идея меня крайне взволновала. Я еще раз бросил кубик на блокнот для рисования чертиков.
— Джентльмены! — громко сказал я, оттолкнул стул и поднялся. Я возвышался над доктором Винком, который стоял как раз напротив, уставившись на меня с открытым ртом. Остальные со всем уважением повернулись ко мне. Сосед продолжал качать ногой.
— Джентльмены, — снова сказал я, подбирая верные слова. — Еще одна сточная труба лишь позволит нам лучше управляться с говном; это ничего не решит.
— Верно, — одобрил чей-то голос, и несколько голов кивнуло.
— Если мы собираемся исполнять свои обязанности как попечители, у нас должна быть концепция такого института, который был бы способен изменить наших пациентов и отправить их в мир свободными людьми.
Я говорил медленно и высокопарно, за что заслужил два кивка и зевок.