до перевоплощения в образ самого
цадика и усвоение его мечтаний и страхов. С тех пор как присяжный поверенный из Замостья превратился в переодетого
цадика, он был готов к другим подвигам во имя волшебства рассказа. Он был готов придумывать идишские народные сказки и романы лучше тех, кто когда-либо рассказывал их.
Секрет оживления фантазии и фольклора кроется, парадоксальным образом, в самой юридической практике, которую Перецу пришлось оставить. Что удивительного в том, что его хасидские монологи и рассказы разворачиваются в присутствии свидетеля, который может подтвердить чудо, прорваться сквозь запутанную сеть, отделяющую предсказанное от сверхъестественного и сообщить о незаурядности чудотворца? Беря на себя роль рассказчика, Перец сталкивал разум и веру, и судья должен был решить, следовать ли законам природы и принципам научного познания с одной стороны, или сохранять веру в Божественный закон — с другой. На процессе Эли-хасида и Шмерла- маскила решающий голос принадлежал шрай- беруу а в грядущем мире последним смеется обвинитель. Ешиботник Лемех мог либо достичь просветления, либо остаться в живых. Даже реб Шмайе-хасид мог удостоиться чуда на Симхат
Тору только если смотрел на процессию глазами ребе. Напористый адвокат чаще добивался успеха среди слушателей, чем сочинитель63.
Теперь, когда Перец увлекся фолкстимлехе ге- шихтн — не народными сказками в собственном смысле слова, а «рассказами в народном духе» — он разработал новый свод правил64. Насколько современное значение традиционного нарратива может быть воспринято с удовлетворением, зависело для начала от того, насколько строго автор придерживался формальных ограничений эпического нарратива. Не всегда было возможно и желательно вести повествование из уст еврея из народа, даже если он на самом деле был переодетым ешиботником. Следуя историческим (фольклорным) законам, которые управляли структурой романа или exempla, рассказчик мог создавать новую систему значений. Играя с варьирующимися значениями закона, рассказчик мог воссоздать народную сказку и одновременно изменить ее. Перец вступил в права модернистского идишского писателя, когда сделал нарративный шаг в сторону свидетельской скамьи. Там он нашел персонажей, которых стоило оживить, потому что жизнь их управлялась исключительно совестью. Свобода, которой они пользовались внутри рассказа, неизменно сталкивалась с иерархической вселенной, предопределенной порядком самого рассказа. Драма столкновения веры и разума разыгрывалась в зале суда XIX в. Свободная воля против детерминизма — это старейший (и самый неразрешимый) конфликт в книге, и именно в этой роли Перец вывел искусство повествования из временных границ.
Так что мир романа манил Переца, так же как он когда-то манил рабби Нахмана и еще вчера манил Айзика-Меира Дика. Перец начал с попыток соединить неудобные ограничения сборника рассказов с искусственно созданными трудами Дика на германизированном идише. Результатом этого соединения стали «Три свадьбы: Две красные, одна черная. Сказка, приключившаяся за Горами Мрака» {.Драй хупес: Цвей ройте — эйне а шварце, 1901)65. Действие разворачивается на том берегу легендарной реки Самбатион, в стране под названием Вундерланд, в царствование царя Соломона XXVII, и содержит, пожалуй, слишком много слоев еврейской и европейской фантазии. Перецу было не по себе от такого количества вульгарного сверхнатурализма, и он заставил своего рассказчика принижать рассказ юмористическими отступлениями. На королевской охоте убивают только хищных зверей и ядовитых змей, и рассказчик уверяет читателей, что еда на королевском пиру исключительно кошерная. Разбойники, подосланные узурпатором убить царя Соломона и его дочь, «конечно... ведут разговор не о [Господних заповедях и] добродетелях {мицвес ун майсим-тойвим), замышляя следующее злодейство. Все это очень умно, но абсолютно не соответствует той нагрузке, которую по замыслу автора должен нести рассказ.
«Три свадьбы» —это проект социальной революции по Перецу. Этим объясняется, почему первые две свадьбы красные, а не белые, как должно быть в четком мире романа. Свадеб две, а не одна, потому что Перец хотел, чтобы истинная и естественная революция совершалась в соответствии с провидческим планом (фигура спящего Мессии), который учитывает в равной степени художественные потребности человека (фигура художника с алебастровыми руками и горящими глазами, который полон счастья созидания — «такими счастливыми глазами Бог сотворил мир»)66. Чтобы проверить моральные качества всякого дожившего до Конца времен, одна из героинь, Двойра, будит спящего Мессию. Хотя она и выросла в семье простолюдина, Двойреле прекрасна и непорочна. Природа возьмет верх над воспитанием в новый век реформы личности. Такие воздушные замки все еще были неотъемлемой частью романа в 1901 г. Тем больше при этом было чувство измены, охватившее Переца, когда он услышал о восстании в Москве в декабре 1905 г. Он откликнулся на него рассказом «Надежда и страх» (1906), в котором поставлен болезненный вопрос о личной свободе в грядущем бесклассовом обществе. Приняв во внимание и то, что «Три свадьбы» успеха не имели, Перец оставил их в стороне67.
Поскольку стиль «Трех свадеб» был чересчур изящным, место действия — чересчур отдаленным, а размах — слишком претенциозным, Перец вернулся к уже испытанному ученому стилю раввинистического повествования; средневековым идишским Цфату и Праге и схематичным штетлех из хасидских легенд. Кроме того, уже Дик открыл, что чудеса возможны и в Восточной Европе, хотя они происходили там «давным-давно», до разделов Польши. «Много веков тому назад славился в городе Цфасе, в Святой Земле, — начал Перец свой самый совершенный роман, Месирес-нефеш («Самопожертвование», 1904), — еврей, торговец драгоценными камнями и украшениями, весьма богатый и счастливый». Месирес-нефеш, по заключению одного лингвиста, характеризуется самым высоким содержанием гебраизмов во всем творчестве Переца, и это вполне соответствует месту, где разворачивается действие и описанным там чудесным происшествиям68. А что касается сюжета — то зачем вымучивать социальную революцию из любовной истории, если в любви содержится собственный трансцендентальный смысл?
Как в романе, где все персонажи принадлежат к аристократическому классу, так и в «Самопожертвовании» все герои — люди возвышенные, и каждый из них представляет собой образец самопожертвования. Безымянный патриарх, «богатый и счастливый», которого мы впервые встречаем сидящим в великолепном саду с видом на Генисаретское озеро (Перец впоследствии интересовался, правда ли озеро видно из самого Цфата, который находится довольно далеко), особенно привязан к своей младшей любимой дочери Саре. Он выдает ее замуж за блестящего молодого талмудиста по имени Хия, единственного потомка знатного рода. Подобно царю Соломону, Хия знает язык птиц и зверей. Подобно герою восточноевропейских легенд, он совершает бесчисленное количество добрых дел и становится «ходатаем» за свой народ. Хия в равной степени привязан к изучению Торы и семи премудростей, к своему народу и своей единственной дочери Мирьям. Нравственное воспитание Мирьям он доверяет своей доброй жене Саре. На смертном одре престарелая Сара обещает