class="p">
И давайте избавимся от «Пролей гнев Твой!»... Я слишком молод для такого списка проклятий. Не отравляйте мою кровь ненавистью... Что касается меня, то я надеюсь, что еще настанут лучшие дни...
Я даже не хочу говорить «На будущий год в Иерусалиме!». Потому что «разговорами каши не сваришь».
Так что просто позвольте пожелать вам, что на будущий год вы забудете все эти «Чем отличается эта ночь...» и «Рабами были мы в Египте...».
И чтобы когда вы откроете дверь и позовете — не арамейской фразой Лавана «Всякий, кто голоден, пусть придет и ест», — но если вы действительно имеете это в виду, чтобы никто не вошел; потому что не будет никого, кто нуждается в этом!
Освободив пасхальный ритуал от какого бы то ни было религиозного и национального содержания и высмеяв все ритуальные формулы, Перец добился того, что его социалистический седер раздразнил аппетит молодежи. Старики — в Варшаве и Санкт-Петербурге — были в гневе. Не теряя времени, Пинский летом 1894 г. уехал в Россию, где организовал первый из многочисленных «жаргонных комитетов» — подпольных ячеек, которые распространяли радикальную литературу на идише. Выглядящие вполне невинно, выпуски неистовых Йонтеф-блетлех были темой для всеобщих разговоров26. А Перец вдали от рук русских цензоров и сионистской оппозиции наслаждался свободой общения с социалистически настроенными читателям нью-йоркской Арбайтер цайтунг27.
Несмотря на все это, радикальный медовый месяц закончился. Преследуемый полицией, Пинский в 1896 г. покинул Россию. Все его серьезные и популярные публикации прекратились. Единственный сын Переца Люциан покончил с собой. «Все потеряно, разбито, — признавался Перец в письме по-русски Пинскому в Берлине. — Я убедился, что собрать вокруг себя нет сил, пойти в услужение не могу, и блуждаю одинокая звезда с иронически-глупым хвостом среди разных системов и нигде для меня места нет»28. Во время массовых арестов, проведенных царской полицией в августе 1899 г., Перец был задержан за появление на нелегальном митинге в поддержку бастующих рабочих29.
В чем еврей-агностик средних лет, сидящий в конце XIX в. в варшавской тюрьме, мог найти утешение от раздумий о неудачах и страха перед будущим? Как и другие подобные ему по всему миру и даже находящиеся в менее отчаянном положении, он обратился к мифу и к иррациональному. Он разрешил противоречие, неотъемлемо присущее эпохе fin de si cle (конец или начало? тысячелетнее царство или апокалипсис?), выбрав полет там, где другие предпочли борьбу за прекрасное будущее. Хотя направление полета Переца — к Библии, средневековой романтике, идишской любовной песне и хасидским легендам — превратило его в обыкновенного адепта еврейского неоромантизма, сила преображения привела его в общество Фрейда, Эйнштейна и Ленина30. Тому, что Перец спас из развалин личного и культурного прошлого, суждено было стать основой если не будущего развития человечества, то, по крайней мере, дальнейшего развития еврейской литературы.
Верный сын Гаскалы, Перец видел в Библии образец классического стиля, а в пророках — голос еврейского сознания. Под чарами романтизма он взывал к душам пророков еще и как к источнику поэтического видения, неиссякаемому ключу современных литературных движений31. Для Переца-позитивиста Библия была также хроникой национальной истории. Для Переца — идеолога культурного возрождения, Библия была еврейским взглядом на мир32. Первой задачей иди- шистского движения в 1908 г. для него был перевод Библии на современный язык33.
Перец продолжал писать на иврите или оплачивал перевод своих сочинений, но его никогда не увлекала идея сохранения талмудических легенд для современности. Излишнее изучение Талмуда, как излишняя доза модернистской тревоги, не приводит ни к чему, кроме безумия, «зигзагов, дилемм и буквоедства»34. Перец-неоромантик хотел полностью рассчитаться с прошлым. Ему нужна была новая устная Торы без старого содержания, еврейский гуманизм и благочестие без еврейского права, народные сказители, которые читают Талмуд только в поисках легендарного мотива или удачной фразы.
Вместо евреев, изучающих Талмуд, что в любом случае было прерогативой мужчин, Перец воображал своих героев, мужчин и особенно женщин, поющими народные песни о любви и смерти на идише. Сидя в тюрьме, он, наверное, с нежностью вспоминал народные песни, которые он записал за последние четыре года от еврейских ремесленников и портних в Варшаве. В этой коллективной поэзии, как в зеркале, отражалась жизнь народа35. Эти песни отражали этос и моральные ценности народа гораздо лучше, чем любое раввинистическое изречение. Исполнение народных песен у него дома в обществе неутомимого молодого полевого фольклориста Йегуды- Лейба Кагана (род. в 1881 г.) приобрело значение движения за возрождение36. Перец и молодые интеллектуалы (вдохновенные фольклористы и вдохновенные писатели) совместно проводили субботние дни, открывая тайны в самих себе и друг в друге37.
Если раввинистическая традиция казалась косной, то фольклор предоставлял новый и, казалось, неистощимый источник поэтического вдохновения. Если она казалась реакционной и устаревшей, то фольклор был светской альтернативой из народа и для народа. Если когда-то Перец полагал, что идиш и евреи вообще лишены «чувства природы, простоты, любви, красоты и поэзии», то эти народные песни доказывали обратное38. И если поляки, утратившие политическое самоопределение и государственную поддержку, могли утверждать через фольклор свое национальное самосознание, то почему этого не могли делать еврейские интеллектуалы? И хотя польские соотечественники-евреи своим примером доказывали, что изучение еврейского фольклора ведет к быстрой ассимиляции, если не к настоящему вероотступничеству, Перец был первым из позитивистов, кто превратил изучение народного творчества в инструмент еврейского национального возрождения39.
Этот же идеал — познание себя как основа новой светской идентичности — сподвиг других реабилитировать хасидизм в качестве еврейского народного феномена. Семен Дубнов, старейшина восточноевропейских еврейских историков, начал свое исследование хасидского движения на страницах русско-еврейского журнала «Восход» (1888-1893). Там или в польских переводах варшавского издания Израэлита Перец видел Бааль- Шем-Това в образе радикального реформатора, а рассказы «Хвалы Бешту» представали как позднейшие евангелия. Возможно, Перецу также было известно сочинение, которое вдохновило Дубнова начать эту работу: «История первых веков христианства» Эрнеста Ренана. Подобно Ренану Дубнов разделял любящего природу спиритуалиста и земные институты, которые он породил; учителя и ученика, человека и чудеса40. Если Бешт мог быть Иисусом, он мог быть вообще кем угодно.
Столь же отважным был манифест Михи- Йосефа Бердичевского «Душа хасидов» (1899), в котором «новый хасид» (первое поколение хасидов) воспринимался как результат ницшеанской переоценки ценностей. «Он стоит выпрямившись во весь рост, и в нем дух жизни, дух, который проникает в мир, открытый перед ним во всю ширину и глубину... он станет царем перед войсками, как человек с Божьим