иначе показать нельзя. А Перец в первое десятилетие XX в. боролся со стремлением к избавлению после провала всех религиозных и светских начинаний. Нахман был идеальным глашатаем надежд и страхов Переца57.
Окруженный учениками, которым он мог довериться в минуту отчаяния и которым он мог рассказывать сказки, чтобы не впасть в отчаяние самому, рабби Нахман тоже был странником — не таким, как Перец, «одинокая звезда с иронически-глупым хвостом среди разных си- стемов», — а по метафорической пустыне, вдали от человеческого жилья. Хотя тело Нахмана участвовало в актах восстановления, даже в художественном творчестве, его свободная душа была затеряна в песках сомнения и смятения. Миснагед, подчиненный диктату Закона, скитался по плану, а хасид был готов идти всюду, куда вели его поиски. В этом сам ребе признался перед концом субботы, в то межвременье, которое так любили хасидские рассказчики, и эту историю его верный писец помещает в своего рода введении к «Сказаниям рабби Нахмана»38.
Во время скитаний по пустыне рабби Нахменьке видит махне фойгл, стаю птиц, которые скачут друг за другом. Тощие, почти бескрылые, эти птицы идут за своим вожаком, но когда Нахменьке спрашивает птичьего царя, куда же они направляются, тот отвечает, что «еще сомнительно, ведет ли он их за собою, или рать толкает его вперед» (Y195, R128). В любом случае они вот-вот нападут на старый дом, жители которого вырубили леса и посадили птиц в клетки, не оставив им никакой еды, кроме сухих листьев. Поэтому у них нет хороших крыльев, на которых они могли бы полететь. Добравшись до старого дома первым, рабби Нахменьке обнаруживает обветшалый замок с осыпающимися портретами, брошенными сокровищами и полумертвыми обитателями. Это потомки старой аристократии, которые знают, что от приближающихся птиц нет спасения и стены замка не защитят их. Единственная надежда — безумный план, придуманный самым молодым из них, каббалистом — состоит в том, чтобы сжечь свитки, разбросанные по полу — это проверенный временем способ превратиться в птицу. Но когда аутодафе уже почти готово, старик рычит: «Изменники, разбойники, поджигатели!» и гасит единственную лампу, погружая старый дом во тьму.
— А каков был конец этого происшествия? — спросили мы замолчавшего ребе Нахмана.
— Конец еще не наступил, — ответил ребе Нахман. — Птицы с крыльями, величиною с плавники, с одними следами крыльев, и худенькими, ровно палочки, ножками, не так скоро могут добраться до старого дома...
Те же птицы однажды явились настоящему рабби Нахману во сне, наполненном лурианским символизмом. Сон закончился призывом к ти- куну59. Перец вновь обратился к этому сну, его версия не имеет завершения, ее символизм прозрачен. Птицы — это страдающие, забитые массы, которые теперь следуют за слабым лидером. Старый дом, символ старого порядка, служит укрытием для тех, кто грабит их богатства и природные ресурсы. Уничтожив пергамента — культурные остатки цивилизации — выжившая элита надеется выиграть время у бескультурной толпы. Только старый страж охраняет последнее величие общества. Из-за этого странник, вечный искатель, остается посередине, между элитой — слишком деморализованной, чтобы защищать свои ценности — и надвигающейся толпой, жаждущей мести.
Эта хасидская сказка в форме сна обращается к тем самым проблемам, которые Перец особенно ценил в литературном наследии рабби Нахмана. Бессмысленно обвинять Переца в том, что он свел многозначные тексты Нахмана к одной интерпретации60. Рабби Нахман был одной из масок Переца, а хасидизм — одним из способов выразить сомнение в революционных лозунгах левых, а также отстоять свою позицию в противостоянии интеллектуальному предательству правых. С помощью притчи о птицах Перец предостерегал тех, кто мобилизовывал массы, что массы могут повести их за собой. Он изобразил писателей, настолько обезумевших в стремлении спасти свою шкуру, что они готовы сжечь все свитки, доверенные их попечению. Только поэт-искатель сохранил независимость, ясность видения. Он никогда не был настолько светским человеком, чем тогда, когда выступал под личиной хасида, и никогда настолько не жаждал непознаваемого, чем тогда, когда собирал исходные материалы.
Реб Нахменьке — гораздо более конгениальный автору дублер, чем любой другой, потому что исторический рабби Нахман желал своими «Сказками» справиться с кризисом руководства и веры в мире, находившемся в состоянии войны с самим собой. Кроме того, реб Нахменьке подразумевал рассказчика, созданного по образцу Натана из Немирова, свидетельствующего о величии цадика. Предисловие рассказчика, создающее определенное настроение, с ветром, который «с горя заплакал» за окном (Y 188, R 122) и передающее все нюансы голоса нагнетающего страх ребе, рисует общину верных учеников (Gemeinchaft), которая оправдывает процесс повествования, которое само по себе — современный путеводитель растерянных.
И не так все мрачно. Чтобы преодолеть уныние, овладевшее ими на исходе субботы, хасиды начинают пересказывать друг другу волшебные сказки, некоторые из которых восходят к самому началу этого движения, а другие принадлежат самому реб Нахменьке61. Самое любимое чудо рассказчика — это то, которое случилось всего несколько недель назад, когда почти случайно проявились скрытые силы цадика. Оно произошло с козой, которая внезапно перестала давать молоко, что указывает, по утверждению хасида, на скромность и доброту цадика. В этот момент возвращается сам ребе, который начинает рассказывать собственную историю, на сей раз про козла, а не про козу, и этот рассказ имеет отношение к тому самому «проявлению». К концу этой трижды рассказанной истории, полной энергии и доброго юмора, тайная связь становится явной. Цадик рассказал им о козле, чьи волшебные рога могут достать до неба и приблизить приход Мессии. Однажды эта космическая сила проявилась, но козел принес свои рога в жертву, чтобы одарить евреев кусочками рога для табакерок. Разве это не похоже на самого реб Нахменьке, который ради старухи, чья коза прекратила давать молоко, направил свою духовную энергию на повседневные нужды своего народа? И разве это не похоже на писателя И.-Л. Переца, который знал, что его репутация как деятеля культуры и светского ребе выиграет благодаря его вдохновению художника?62 Рассказывание историй — это эффективный способ объединить общину, но он может означать также конец карьеры.
Перец преодолел инаковость хасидизма, вообразив себя хасидским сказочником, окруженным верными последователями. Это серьезный подвиг для человека, поднявшегося до сурового рационализма Маймонида и едкой иронии Гейне. Одновременно с овладением формами — монологом, диалогом, exempla, рассказами о сновидениях и чудесах — Перец еще и восстановил полный контекст хасидского рассказа. Со времен дерзкой выходки реб Эли в защиту осмеянных чудес, Перец проделал долгий путь и смог представить себе экзальтацию от присутствия реб Нахменьке. Еще длиннее был путь от статистика