Взрывы оглушили меня. На мне, вероятно, уже слой земли. Неужели спокойно лежать и ждать смерти?
Я приподнимаюсь. Ослепительный свет. Враг уже забыл обо мне, собственно, ему и некогда заниматься мной, потому что наша артиллерия не дает ему возможности поднять голову. Вдыхаю холодный утренний воздух, который с шумом проникает в легкие и оживляет меня. Из немецких окопов несется огненный ливень. Наши перешли в наступление, и враг стреляет по нашим цепям.
Я продолжаю копать, теперь уже лопатой. Я могу уже сидеть в своем гнезде. Враг стреляет, а я под его носом произвожу свои наблюдения. Тщательно наношу на карту огневые точки, открываю даже замаскированные пулеметные гнезда. Как я и ожидал, наше нападение не удается. Пушки не умолкают, и угощение «игрушками» продолжается с двух сторон. Мирошников лежит в пятнадцати шагах от меня. Хороший был разведчик, а погиб нелепо, от одного выстрела. До темноты я лежу неподвижно, а потом снова ползу…
Открываю глаза в блиндаже командира полка. Подполковник пристально смотрит на меня. Я пытаюсь подняться.
— Товарищ подполковник, приказ…
— Выполнен, знаю. Ваши пометки у меня. Но вам нужен покой, лежите…
16 апреля 1944 года
Я вижу сон, все тот же сон… Со скалы свисает куст шиповника. Белые цветы испуганно и невинно смотрят на пропасть, где белеет, задыхаясь от бега, река. За рекой построенный из гранита, нет, не построенный, а словно вылепленный монастырь, узкие окна которого смотрят на ущелье. Его сводчатая дверь такая легкая, что словно не ты идешь к ней, а она скользит тебе навстречу. А резьба!.. Она как вышивка, выполненная тонкими пальцами наших девушек.
Над монастырем возносится в синеву купол. Дикие голуби, сизые, как гранит, гнездятся в расщелинах купола, воркуют, наполняя жизнью и пением оставленное богом жилище. Дед Сако уверяет, что монастырю пять тысяч лет.
— Да, пять тысяч. Построен в год рождения Христа, — и попыхивает чубуком.
— Не вышло, дед, не отводи так далеко рождение Христа, остановись на двух тысячах, — возражаю я.
— Как же так?
— Вот так.
— Как же при Николае насчитывали пять тысяч, а теперь стало две?.. — Затем, почесывая затылок: — Не обижайся, сынок, а кем тебе приходится эта пери?
Лилит улыбается.
— Моя сестра, — говорю я.
— Как? — удивляется дед. — Да ведь отец твой хвастался, что от него родятся одни только мальчики. — Потом, разглядывая из-под густых бровей Лилит, продолжает: — Хорошая девушка! Ну, я пошел, будьте здоровы.
Немного погодя, издали:
— Послушай, парень, скажи правду, не сноха ли это твоего отца, а?
Мы смеемся.
— А ты бы как хотел, дед, чтобы была дочерью моего отца или снохой?
— Как хочет твое сердце! Послушай, парень, часом, не наша ли невестка, а?
— Да, дед, да!
— Да благословит бог. Так наша невестка? Ну и хорошо, хорошо…
Уходит. Лилит сердится на меня.
— Не стыдно? Мы же не в загс пришли! Что ты кричишь на весь мир?
Солнце взошло. Оно прежде всего коснулось Мецасара. Снег на вершине заалел, как камень в кольце. Потом упал вниз, разогнал синеву поля и заполнил ущелье. А поле проснулось и рассмеялось, заколосилось. Узкая проселочная дорога перерезала зеленые поля и ушла дальше, скрылась у подножья горы.
У обочины поля зачирикала птички и, коснувшись крылом синего колокольчика, разбудила его. Потом растрепанный ветер пронесся, обгоняя солнце, проник в ущелье и стал, как пастух, сгонять отары туч к горным склонам. Туман медленно пополз из ущелья, и из-под его подола сверкнула река.
— Чудесно!..
Лилит идет к краю пропасти. Солнце доходит туда и обнимает ее. Лилит воспламеняется и горит на краю ущелья.
— Не подходи к краю!..
На ее порозовевшем лице восхищение. Пропасть словно медленно приближается к ней… Я быстро тащу ее назад.
— Как бы я выкупалась в этом солнце!..
Лилит отходит от края, и ущелье словно темнеет… Немного погодя из тонкой мягкой тучи свисает жемчужный дождь…
30 июня 1944 года
Уже больше месяца, как наша часть на отдыхе, в тылу. Отдых условный, разве что мы не видим перед собой врага. Кроме этого — около двенадцати часов военных занятий. Деревянные враги, танки и набитые соломой чучела, — и сам не убьешь, и тебя не убьют.
Вот почему ребята просто убивают время, заслуживая справедливые укоры командиров.
— Не получилось! На фронте так убило бы…
— На фронте я не стал бы подставлять лоб противнику.
— Почему же ты здесь подставляешь?
— Перед деревянным врагом не поползешь…
Командир добродушно улыбается.
— Следующий!
Боец лежа бросает учебную гранату и, встав во весь рост, смотрит, куда она попала.
— Ложись! Не так!..
Бойцам хочется отдохнуть, а занятия мешают. Невдалеке белеет небольшое живописное село. Один конец его в озере, другой покоится в лесу. А сколько в селе красивых девушек!..
… Окаймленная деревьями поляна на опушке леса. Спускается синий вечер, но усталым командирам не до отдыха. Играет духовой оркестр, и в полумраке кружатся пары, покачиваются, как деревья вдали, мужчины наступают на ноги женщинам, потому что и танцоры новички и музыканты.
Танго укачивает…
… Людмила — медсестра. Я познакомился с ней на танцплощадке.
* * *
После дождя на мокрой лужайке пахнет цветами. Мы с Людой гуляем в лесу. Люда искоса поглядывает на меня, улыбается.
— Как тут хорошо, — говорит она.
У меня странный характер — никак не могу преодолеть смущения в разговоре с девушкой.
— Да, хорошо…
В лесу под деревьями сухо. Садимся. Ветер, легкий, игривый ветер. Ветер развевает волосы Люды. Она оборачивается ко мне.
— Знаете, я очень люблю лес.
— Ясно, это вам не фронт.
— Здесь так таинственно, красиво… И лес такой загадочный…
— Загадочность не преимущество.
Луна, как с трамплина, бросается с дерева в озеро и начинает покачиваться в волнах.
— Красиво, правда? — спрашивает Люда.
— Красиво.
— Хорошо бы сейчас быть там, на луне — ни войны, ни смерти.
— И ни жизни. Я бы не хотел быть там, сколько бы бомб ни рвалось на матери-земле.
— Мне нравится, что вы не во всем соглашаетесь со мной. Не люблю угодливых ухажеров…
— Это хорошо, тогда перейдем к сути дела.
— То есть?
— Люда, я люблю вас и…
— Так и знала, — разочарованно протянула она, — этого-то я и боялась.
— Не понимаю…
— Что тут непонятного? Вы очень поспешили. Любовь не приходит так сразу.
— Значит, отказ?
— Конечно.
Я поднимаюсь.
— Надеюсь, вы проводите меня? — спрашивает она.
Люда берет меня под руку, и мы выходим из леса.
Лес смеется нам вслед, а из озера мне слышится хихиканье луны.
— Вы не обиделись на меня? — спрашивает Люда.
— Что толку, если даже обижусь?..
— Не сердитесь.
— Спокойной ночи.
— До свидания.
* * *
Отказ очень опасен для самоуверенных людей. Я похож на человека, потерявшего что-то дорогое. Вспоминаю Лилит. Память о ней всегда со мной… Она больше никогда не приезжала к нам на дачу.
Однажды утром, боясь опоздать на экзамен, она на ходу вскочила в трамвай и… за несколько дней до окончания школы кончила и свою солнечную жизнь.
А после — Назик, Ноно…
Я хочу любить, понимаете, любить!.. Довольно!.. Я боюсь, что эти годы смерти и ненависти убьют во мне нежность и любовь, боюсь, что она сгорит, обуглится от пороха, будет растоптана под гусеницами танка…
* * *
Оник на меня обижен.
— Что это, братец, тебя совсем не видно? Не успеешь кончить занятия, бежишь в лес. Может, на охоту ходишь?
— Здесь охотник сам делается дичью, Оник, охотнику до нее не добраться.
Догадывается…
— Может случиться, конечно…
— Какие новости из дому?
— Да вот, пишут, что каждый день прибывают домой раненые и инвалиды, и не успеют приехать — женятся. Маник хорошенькая, как бы не отбили.
— Разве ты не веришь ей?
— Да ведь уж очень она хорошенькая…
Поговорив минут пять, мы начинаем спорить и ссориться, и я вынужден уступить: Оника трудно убедить в том, что девушка будет ждать его, что он может вернуться домой живым.
Узнав о том, что произошло между мной и Людой, он смеется.
— Конечно, откажет. Не успел познакомиться, уже объяснился в любви. Нет, ты человек несерьезный.
— Почему?
— Завоевать сердце труднее, чем выиграть бой, пойми, — авторитетно заявляет Оник. — Ведь перед наступлением происходит артиллерийская подготовка. Так и с сердцем: надо подготовиться и после перейти к атаке. А то просто: «Здравствуй, милая, люби меня, потому что врага надо ненавидеть, а нас любить». Разве так можно?..