эмиграции Алехин жил у Боголюбова, пока не перебрался в Париж.
В Триберге начался стремительный взлет Ефима Дмитриевича к шахматному Олимпу, который он надеялся однажды покорить. Возносясь, Боголюбов широко и уверенно взмахивал крыльями. Он одерживал красивые победы над сильнейшими игроками. А прежде провел колоссальную работу над собой, чтобы развить главный талант – шахматную фантазию, которая делала его свободным художником за доской, немного авантюристом, способным заглянуть за горизонты, недоступные скучным прагматикам. Иногда фантазии чересчур увлекали его пылкую натуру, но обычно вели к победам, а также призам за самую красивую игру. Займись Боголюбов шахматами пораньше, пробуди фантазию в более нежном возрасте, возможно, именно он стал бы царствовать в шахматах, но история не терпит сослагательного наклонения.
В Киеве его знали скромным молодым человеком и ласково называли Боголь. Он был не очень-то честолюбивым, в чем-то даже серым, зато в Европе быстро выкристаллизовался его шахматный дар – и поднялась самооценка. Как-то он сказал, что, играя белыми, выигрывает благодаря цвету, а играя черными – «потому что Боголюбов».
Спустя два года после свадьбы, в том числе за счет выручки от победы на супертурнире в словацком Пьештяне (второе место разделили Алехин и Шпильман), Боголюбов купил трехэтажный особняк в Триберге неподалеку от ступенчатых водопадов (позже новое место жительства Ефима Дмитриевича стало известно как «дом Боголюбова», а шахматист превратился в важную достопримечательность города).
Его игра становилась образцовой, хотя Боголюбову не хватало выдержки, присущей Алехину или Капабланке (но те были уже и не совсем людьми в шахматах – скорее, полубогами). Посему гастроли гроссмейстера Боголюбова в СССР проходили на ура, ведь у местных шахматистов появилась отличная возможность понять и оценить свой настоящий уровень на фоне первоклассного мастера. Боголюбов ездил по советским городам, не ограничиваясь Ленинградом, Москвой или родным Киевом: он мог запросто заглянуть в какой-нибудь Орел или Курск, чтобы прочесть там лекцию о турнире в Нью-Йорке или показать диковинный для советского зрителя сеанс одновременной игры. О нем постоянно писала местная шахматная пресса.
Но постепенно отторжение родины нарастало, хотя Боголюбов стал двукратным чемпионом Советского Союза (1924, 1925), оторвавшись в первом случае от хорошо знакомого Алехину Петра Романовского, а во втором – немного опередив будущего двукратного чемпиона СССР Григория Левенфиша. Романовский решил рискнуть репутацией и попросил у приезжего гроссмейстера отдельный матч за чемпионство, но погорячился: в нем Ефим Дмитриевич выглядел настолько убедительнее, что в журнале «Шахматы» (№ 12, 1924 год) Николай Греков с сожалением писал: «Если говорить о международном масштабе, уровень силы наших маэстро сравнительно невысок». Только раз в одностороннем матче Боголюбов проиграл партию, да и то «по болезни»!
В той же статье Греков отметил социальную роль шахмат в СССР, в которых стала все отчетливее проявляться идеологическая подоплека: «В наше время шахматы призваны к служению высокой цели – поднятию общего культурного уровня масс. Этим продиктована ведущаяся у нас широкая пропаганда шахматного искусства»2.
Удивительно тонкими оказались воспоминания одного из посетителей чемпионата СССР о Ефиме Боголюбове, напечатанные также в «Шахматах» (№ 9, 1924 год): «Гроссмейстер – совершенство, – писал Борис Перелешин. – Весь, от крупной мужественной головы до тупоносых кубических ботинок, короткий, очень полный человек, совершенно квадратный, совершенно четкий, как все шестьдесят четыре клетки сразу. Движется только прямыми размеренными движениями. <…>
Здесь все фигуры строятся в лоб, смыкаются в тесные ударные группы, мускулы уходят в плечи, все на доске ждет, а противники делают какие-то сторонние лавирующие ходы, совершенно непонятные любителю, потому что здесь вся война ведется не за фигуру, даже не за пешку и не за позицию, а за какую-то бесконечно малую часть фигуры или позиции.
Но как мгновенно обрушивается, трещит по швам вся партия, коль скоро эта бесконечно малая упущена.
И какой труд, какое почти физическое напряжение требуется для выигрыша этого бесконечно-малого преимущества.
Даже гроссмейстеру Боголюбову (над другими столами надписи “маэстро Ненароков” или “маэстро Романовский” или “другой маэстро”, а над столом Боголюбова – жесткое и отчеканенное: “гроссмейстер Боголюбов”), даже гроссмейстеру Боголюбову в ожидании этой бесконечно-малой нужно навалиться всем корпусом на стол, непрерывно десять или пятнадцать минут водить и водить глазами по доске, словно обегая каждую фигурку, словно проникая в самую трещину, разделяющую доску пополам, нужно время от времени скосить глаза на тревожно мерцающий у локтя циферблат, сейчас же снова обежать все фигуры глазами, также не спуская глаз с доски, нащупать папиросу, сунуть ее не тем концом в рот, сморщиться, перевернуть папиросу, выкурить ее в две затяжки, нащупать пепельницу окурком – и вдруг коротким движением передвинуть фигуру, перевести часы и завершить ход.
Но и записавши ход и отбежавши на несколько шагов от стола, нужно глубоко засунуть руки в карманы и сквозь дым папиросы взглянуть на диаграмму своей партии (сонный мальчуган, как только ход сделан, передвигает изображение фигуры на огромной диаграмме, висящей над каждым столом), потом нужно подойти к одному из столиков других участников, бегло взглянуть одним глазом на доску и сразу же надолго уставиться через весь зал туда же, на свою диаграмму»3.
Боголюбов показался Перелешину первоклассным, немного нервным шахматистом – и в этом очень напоминал Алехина. Конечно, киевлянин выделялся в СССР – прямо как серебряный карась в пруду среди одинаковых черноспинных бычков. Он был основательным во всем. Жизнь в Германии европеизировала крупнолобого выпускника духовной семинарии: отныне он одевался по последнему писку моды, идеально говорил по-немецки и уже необратимо менял свой менталитет на «капиталистический». Советские же шахматисты надевали примерно одинаковые костюмы, их лица выглядели примерно одинаково, они сопротивлялись Боголюбову примерно одинаково (плохо)… При этом посетители чемпионатов сосредотачивали свой интерес именно на «заграничном» гроссмейстере, который говорил с легким европейским акцентом. И интерес этот был понятен – в конце концов, во всем мире насчитывалось всего два десятка гроссмейстеров. Ежели бы турнир проходил в царской России, то Боголюбов идеально бы встроился в концепцию той, отмершей уже страны, однако в новой он теперь выглядел инородным телом, и масштабы этой инаковости стали только нарастать. Ощущал ли он это сам? Как знать… Но, возможно, это и побудило Боголя принять решение, которое круто повернуло его жизнь.
В советских шахматах настало царствование главы Центральной шахматной секции Николая Крыленко – политически ангажированного руководителя, редактора журнала «64», где он периодически вел прицельный огонь по тем игрокам, которые выбивались из «светлого пролетарского образа». Шахматы являлись лишь одной, далеко не самой значительной, гранью Крыленко. Он проявлял себя на многих фронтах – был главнокомандующим русской армии сразу после Октябрьской революции, председателем Верховного суда РСФСР,