отпуск, ты здесь нужен.
— Я действительно чувствую себя скверно, Арон, не могу сейчас приехать… Если не возражаешь, могу приехать к тебе домой сегодня вечером.
— Хорошо, приезжай домой… Но с позитивным настроем, без причуд и капризов.
Аделина слышала весь разговор с моей стороны и, ничего не спрашивая, заключила: «Они дожмут тебя в любом случае. Поэтому не залезай в бутылку, не упорствуй — это может очень плохо кончиться для тебя». Ее слова заставили меня немедленно принять еще одно нелегкое решение… Я ответил: «Что они могут сделать со мной? Уволить? Да ради бога — пойду работать доцентом или на завод, там больше платят. Но нет, не уволят, сочтут это поражением для себя. А я не отступлю… Понимаешь, Аделина, не от-сту-плю! Говорю это тебе как свидетелю, чтобы потом у меня не было возможности изменить решение, не потеряв лица…» Аделина спросила с недоверием: «Ты так ценишь мое мнение о тебе?» Я молча кивнул…
К вечеру мне удалось оклематься. Я привел себя в порядок, надел парадный костюм с галстуком и отправился к Арону, словно на официальный прием. По дороге заехал в цветочный магазин и выпросил у знакомой продавщицы огромный букет хризантем, который, как она сказала, был отложен для какого-то генерала. За это пришлось пообещать ей свидание с предсказуемым финалом, но… чего не пообещаешь кому угодно ради любимой женщины… К Арону я специально пришел пораньше, чтобы поговорить с Наташей наедине — некоторые детали московских встреч не хотелось ему рассказывать. Историю с «Отпусти народ мой» и разъяснения Станислава по еврейскому вопросу обязательно расскажу Наташе, но не Арону — так задумал я поступить.
Как хороша она была с букетом моих любимых сиреневых и солнечных хризантем! А ведь уже не так молода, мать двоих детей, но по-прежнему безумно соблазнительна… Может быть, только для меня? Для идиота, придумавшего себе этот мучительный недостижимый фантом…
До прихода Арона я успел рассказать Наташе во всех подробностях и о событиях тех роковых суток, и о сопровождавших эти события эмоциях. Рассказал всё от момента приезда в Москву до отправки писем Арону и адмиралу. Она начала было давать оценку случившемуся, говорила мне какие-то тревожные слова о непредсказуемых последствиях, но я торопился сделать ее своей союзницей до прихода Арона.
— Давай, Наташа, расставим все точки над і. Они перекрывают Арону кислород. Это чисто антисемитская акция, хотя и прикрытая фиговыми листками антисионизма и прочих бредней. Не знаю, как далеко это зайдет, но света в конце туннеля не вижу. Я не могу всё прямо рассказать Арону, не могу нанести такой удар по некоторым его незыблемым иллюзиям. Раскрываю это тебе, потому что… потому что ты сильная, и, в принципе, всё сама понимаешь…
— Спасибо за комплименты, Игорь, но, мне кажется, Арон довольно спокойно воспринял последние события и совершенно искренне передал тебе, так сказать, бразды…
— Арон идеалист… Это я сказал Станиславу, а ты и сама знаешь. Он, думаю, не вполне осознаёт масштаб этой антисемитской истерии, пытается найти рациональное в политике его, извини, поганой партии, старается закрыть глаза на очевидные уродства…
— Но что я могу…
— Я верю, Наташа, что ты можешь… Главное — ты не зарываешь голову в песок, не желаешь пребывать в мире неведения. Помоги Арону выйти из этого мира. Не знаю, как сложится судьба, но… нельзя строить реалии будущего на иллюзиях настоящего.
— У Арона весь мир вращается вокруг его работы, очень трудно убедить его, что есть что-то более важное… Вот и в случае с тобой он считает, что ты неправ, что вы с ним обязаны завершить эту разработку, что, отказавшись возглавить испытания, ты, извини за резкость, предаешь ваше общее дело.
— Это не так, Наташа… Они хотят с моей помощью заменить Арона, а если говорить без обиняков, просто устранить его и притом выполнить все свои обещания высокому начальству. Не выйдет… Я не стану орудием этой нечистой игры… Увольте, как говорят…
— Я тебя понимаю… Наверное, сама поступила бы так же, но…
— Тогда помоги мне, Наташа, помоги убедить Арона, что это делается отнюдь не против него и нашей работы. Я боюсь, что меня он и слушать не будет, объясни ему, что я иначе не могу. Ты, наверное, не помнишь… Я как-то сказал здесь у вас, что, мол, посмотрим еще, кого они выберут — беспартийного русского или партийного еврея…
— Прекрасно помню это твое бестактное замечание, но списала его с учетом того, что ты был пьян.
— Пьян или не пьян, но я оказался прав — они выбрали меня. Но просчитались, я им не буду подыгрывать. Я сейчас трезв и прошу тебя, Наташа, помочь мне убедить Арона.
— Но ведь это мечта твоей жизни — кругосветное путешествие! Как ты можешь отказаться? Ведь другой такой возможности может и не быть.
— Нелегкий выбор, согласен… Но я понял для себя, что не смогу совместить ту мечту с позором. Есть, наверное, границы, которые не следует переступать даже ради мечты всей жизни, некие, знаешь, фундаментальные границы… Вот, например, у меня есть еще одна несбыточная мечта… Чтобы ты, Наташа…
Увлекшись фантазиями, я едва не проговорился о самом тайном… но Наташа, к счастью, прервала меня, молчаливо приложив палец к губам, — в прихожей послышались шаги Арона…
Разговор с Ароном в его небольшом домашнем кабинете, выгороженном из спальни книжными шкафами до потолка, был тяжелым. Арон поначалу наговорил всевозможных резкостей, которые я покорно выслушал. Он безжалостно определил мои действия как предательство, напирал на то, как много нами вложено в этот проект и как глупо срывать его на завершающей стадии из-за каких-то непонятных амбиций. Настаивал, чтобы я изменил свое решение, говорил, что не сможет так быстро найти мне замену, что я ставлю его в глупое положение и т. д. и т. п. Я вяло защищался, возражая, что предательством с моей стороны было бы принять аморальное предложение начальства, что наш вклад в этот проект останется решающим при любом раскладе, что надо дать возможность довести это дело до конца тем, у кого нет никаких моральных обязательств перед ним и мной… Предложил даже кандидатуру на роль руководителя испытаний — исполнительного и толкового инженера с безупречной анкетой. Мои возражения не убедили Арона, он жестко настаивал на моем если не покаянии, то отступлении… Но чем дальше в тупик заходил наш спор, тем больше мне казалось, что Арон не хочет и даже опасается моего отступления, что на самом-то деле он пытается своей жесткой риторикой подавить в самом себе одобрительную