в Османской империи[569]. Во-первых, у местных христиан, которые ассоциировали лозунги дружественного им и прежде антитурецки настроенного Балканского комитета с политикой официального Лондона, могло сложиться негативное впечатление о британцах как «сынах коварного Альбиона», что подрывало популярность Англии среди балканских народов. Во-вторых, Ноэль Бакстон и его соратники своими непродуманными заявлениями способствовали росту напряженности в отношениях между Кямиль-пашой и комитетом «Единение и прогресс»[570].
Подобная оценка действий радикалов свидетельствовала о важности, которую Лондон придавал налаживанию конструктивных отношений с новым режимом. Ведь от этого зависела эффективность реализации британских стратегических интересов на Востоке. В данном вопросе инициативы радикалов, не являвшихся профессиональными дипломатами и, по сути, не разбиравшихся в хитросплетениях турецкой политики, просто «отметались» чиновниками Форин Оффис.
Между тем революция в Османской империи, как верно отметил британский историк М. Купер, обозначила для Э. Грея новую серьезную дилемму: как свести две линии в одну – поддержку младотурок и сотрудничество с Россией на Ближнем Востоке[571]. Это действительно требовало немалого дипломатического мастерства. По мнению главы Форин Оффис, Англии следовало, поощряя ход событий в Турции, одновременно убедить Россию в том, что она не рассматривала Османскую империю как барьер на пути русской экспансии[572].
В свою очередь в России наблюдали за событиями в Турции с изрядной долей скептицизма и полагали, что лозунги, озвученные младотурками, предназначались лишь для «внешнего потребления»[573]. В отличие от своих британских коллег, которые в атмосфере всеобщей эйфории и роста проанглийских симпатий предпочитали не заострять внимание на существовавших в Македонии межнациональных проблемах, российские представители в балканских вилайетах фиксировали нарастание тревожных тенденций. По сообщению русского консула в Ускюбе А. Орлова, «отношения между турками и болгарами портятся все более и более: первые, несмотря на громкое провозглашение принципа равенства всех турецких подданных, желают по-прежнему быть исключительно хозяевами положения, вторые не желают понять физической невозможности даже для наиболее либеральных турок поступиться сразу привилегиями, которыми они пользовались веками, и требуют применения этого принципа равенства на практике в полной мере»[574].
В итоге вспыхнувшая в июле 1908 г. Младотурецкая революция поставила перед Лондоном больше вопросов, чем разрешила насущные проблемы его ближневосточной политики. С одной стороны, целостная Османская империя с проанглийским правительством во главе рассматривалась Форин Оффис как залог стабильности и гарант британских интересов в регионе. Тем более англо-турецкие отношения имели давнюю и богатую историю. «Заигрывание» с национально-освободительными движениями и независимыми балканскими государствами всегда было сопряжено с фактором неопределенности: местные политические системы еще до конца не оформились; не были урегулированы территориальные противоречия между балканскими игроками, что само по себе несло высокий заряд конфликтности. С другой стороны, Младотурецкая революция 1908 г. была сложным явлением, вызванным к жизни переплетением внутри– и внешнеполитических факторов. Выступление младотурок произошло в условиях поляризации существовавшей системы международных отношений и отчасти явилось реакцией на одну из составляющих этого процесса – англо-русское сближение. В отличие от Абдул-Хамида, опиравшегося на австро-германский блок, младотурки сделали ставку на налаживание «доверительных» отношений с Лондоном, рассчитывая, что конструктивное сотрудничество с Британией поможет сохранить им территориальную целостность империи, в том числе ее балканских провинций. Со временем Англии предстояло ответить на важный вопрос: могла ли модернизированная Турция превратиться в послушное орудие британской политики на Ближнем Востоке? Нельзя игнорировать тот факт, что, подписав в 1907 г. соглашение с Россией, великой евразийской державой, Британия в будущем могла обрести в ее лице могущественного союзника как в Европе, так и в Азии, и в свете этого в стратегических планах Лондона роль Турции переставала быть определяющей.
§ 2. Боснийский кризис 1908–1909 гг.: проблема ревизии статус-кво в регионе и позиция Форин Оффис
За событиями Боснийского кризиса 1908–1909 гг.: провозглашением независимости Болгарии, аннексией Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины, объявлением Критом о присоединении к Греции[575] – в отечественной историографии закрепилось определение «пролога Первой мировой войны»[576]. Основные этапы и течение Боснийского кризиса, а также линии противостояния между его участниками были проанализированы как отечественными, так и зарубежными исследователями[577]. Дабы по ходу повествования не рассматривать давно изученные факты, а сфокусировать внимание лишь на интересующих нас аспектах Боснийского кризиса, представим его событийный каркас. В середине сентября 1908 г. в замке Бухлау в Чехии состоялась встреча министров иностранных дел России и Австро-Венгрии. В ходе переговоров стороны пришли к устному соглашению о том, что Россия не будет протестовать против аннексии Дунайской монархией Боснии и Герцеговины, а та в свою очередь согласится на пересмотр режима Проливов. Извольский отправился в турне по европейским столицам с целью склонить правительства великих держав к разрешению вопроса о статусе Босфора и Дарданелл в благоприятную для России сторону. Однако внезапное провозглашение независимости Болгарии (5 октября) и объявление об аннексии Боснии и Герцеговины (7 октября) спровоцировали крупный международный кризис. Турция отказалась признать изменение статуса ее бывших провинций, а Сербия и Черногория потребовали компенсаций за вхождение югославянских территорий в состав Габсбургской монархии. Их претензии были поддержаны Петербургом. Кризис вступил в свою наивысшую фазу в марте 1909 г., когда Россия и Австро-Венгрия оказались на грани войны. Берлин потребовал от русского правительства безоговорочного согласия на отмену статьи 25 Берлинского трактата, заявив, что в противном случае не будет удерживать Австро-Венгрию от нападения на Сербию. «Ультиматум» Бюлова от 21 марта вынудил русское правительство санкционировать аннексию, а также оказать давление на Сербию, чтобы та признала присоединение Боснии и Герцеговины к Дунайской монархии[578].
Ученые-историки, таким образом, совершенно справедливо изучают Боснийский кризис в контексте тех тектонических сдвигов, которые происходили в недрах системы международных отношений. В настоящем же исследовании мы рассмотрим Боснийский кризис 1908–1909 гг. прежде всего как кризис Балканской подсистемы международных отношений. Такая постановка проблемы является для нас принципиальной по двум причинам.
Во-первых, непосредственными предпосылками к Боснийскому кризису послужили внутрирегиональные процессы. Провозглашение независимости Болгарии и аннексия Дунайской монархией Боснии и Герцеговины были цепной реакцией на вспыхнувшую в Турции революцию. Введение конституции, предстоящие выборы, а также курс комитета «Единение и прогресс» на модернизацию и консолидацию Османской империи могли привести к восстановлению власти Константинополя над Боснией и Герцеговиной, а потому Вене было необходимо юридически закрепить вхождение этих двух провинций в состав Австро-Венгрии. Кроме того, смена режима в Турции и его поддержка державами Антанты не сулили Болгарскому княжеству изменения его политико-правового статуса в ближайшей перспективе.
Во-вторых, на примере Боснийского кризиса 1908–1909 гг. прослеживается смещение противоречий великих держав на региональный уровень. Конфликт на Балканах приобретал качественно новое измерение, поскольку в нем непосредственно были задействованы местные игроки. Урегулирование Боснийского кризиса, как будет показано в данном параграфе, затруднялось не отсутствием у великих держав