Читать интересную книгу Время не ждёт - Ваграм Апресян

Противоаэропланный прицел Игнатьева относился к тем новшествам, о которых бывает трудно сказать сразу, какую сумму прибылей они принесут тому, кто отважится их выпускать. Сам же изобретатель не догадывался охарактеризовать свое детище со стороны выгод заводчиков. ГАУ попрежнему ничего не делало для Игнатьева и в тоже время ни в чем ему не отказывало.

И вдруг пронесся слух, что полевой генерал-инспектор артиллерии — великий князь Сергей Михайлович появился в районе Молодечно, что ему будто доложили об изобретении Игнатьева и он изъявил желание посетить батарею Дмитриева, чтобы лично ознакомиться с действием прибора.

И вот в один морозный день великий князь приехал с большой свитой артиллерийских генералов и полковников. Он осмотрел прицельный прибор Игнатьева, высоко оценил его качества и обещал «тотчас же пустить в дело» изобретение. Он тут же приказал адъютанту записать фамилию автора изобретения и еще что-то. Затем сел в автомобиль, приветственно помахал палкой офицерам и отбыл.

Прошло три месяца. Осмотр «шефом» артиллерии прибора и его похвала не помогли Игнатьеву. «Шеф» попросту забыл об изобретении. ГАУ попрежнему на словах не отказывало ни в чем и не помогало на деле. Оно сообщало, что судить о приборе можно, лишь осмотрев его, однако не вызывало изобретателя в Петроград.

. Как-то утром Игнатьев сел за письмо к Буренину. Он коротко рассказал ему историю оптического прицела, затем сообщил о своем намерении побывать в Петрограде, чтобы добиться изготовления заводского образца. На понятном Буренину партийном языке он написал, что в Петрограде «есть у него и другие важные дела». Буренин прислал ответ, горячо одобряя план действия и настаивая на его скорейшем приезде.

Почти одновременно прислал письмо и отец. Михаил Александрович: жаловался в сдержанных тонах на свое здоровье. «С сердцем стало плохо», — писал он.—«Как бы тебя повидать, Шурочка, быть может, радость встречи подбодрит меня и я не так буду чувствовать болезнь?!»

Игнатьев добился командировки в столицу, взял с собой Чупрынина и вместе с ним повез оптический прибор в ГАУ.

Глава пятая

Новое назначение

тарый звонок пронзительно задребезжал. За дверью послышались мягкие шаркающие шаги.

— Не спят еще, слава богу, — прошептал Игнатьев, пытаясь успокоить себя. Но Чупрынин слышал его частое дыхание и понимал, что его сердце колотилось не от подъема на третий этаж.

— Кто там?— спросил голос из-за двери.

— Это я, отец!

— Шура? Боже мой, Шура?! Шура приехал!— заволновался Михаил Александрович, отворяя дверь.

Одетый в пеструю фланелевую пижаму, заметно постаревший и еще более потучневший, Михаил Александрович схватил сына пухлыми руками за руки выше локтей и потащил в переднюю. Смахнув с его плеч мокрый снег, он обнял его и, пряча глаза, уткнулся ему в плечо. Они трижды поцеловались по русскому обычаю, а потом еще и еще уже без всякого обычая. Отец приподнимался на носках, отрывая пятки от войлочных подошв шлепанцев. От его полного горячего тела исходило знакомое с детства приятное тепло и, совсем как в детстве, пощекотала шею отцовская щетина. Что-то внутри поднялось теплой волной, подступило к горлу, к глазам.

И нужно было немалое усилие, чтобы отхлынула волна родственных чувств, чтобы задержать навертывающиеся слезы, которых он почему-то стыдился.

Отец отступил от него на шаг, вытер рукавом халата мокрые счастливые глаза, приговаривая:

— А ну-ка, воин, дай-ка погляжу на тебя, — и пытливо, с чисто родительской ревностью оглядел подпоручика, погрубевшего, с обвисшими усами и постаревшего на фронте.

— Зайдите, Иван Андреич, — обратился Александр-Михайлович к Чупрынину, терпеливо ожидавшему с ящиком на плече на лестничной площадке.

— Ах, там еще кто-то есть, твой боевой товарищ, да еще с поклажей! Простите ради бога, простите, виноват, — растерялся старик, приглашая Чупрынина.

— Ты совсем рассеян, Михаил. Как же ты не заметил такого большого гостя, смотри, вдвое больше тебя, — пошутила подоспевшая Пелагея Павловна, приветствуя обоих воинов.

Прибежала, наскоро одевшись, младшая сестра Варя и повисла на шее брата. Она долго не отцепляла бледных рук, вдыхая фронтовой запах шинели и ремней.

Пелагея Павловна начала хлопотать об ужине.

Утром Александр открыл глаза и увидел над собой знакомый с детства потолок, щербинку на карнизе стены, знакомые рисунки обоев. Вот он и дома. Все, как было, осталось на месте: шкаф, старый полинявший диван, кресло, стулья, чернильница и даже сломанная ручка, которую давно собирался выбросить. Сегодня он ее выбросит непременно. Стрелки будильника тоже были на месте, значит и время стало, и войны никакой не было, и Рощина никакого не было, или он был только во сне, и «Соколенок» погиб во сне, и полсвета было разрушено, предано огню, тоже во сне, иначе разве уцелел бы на стене этот хрупкий градусник? На столе лежала вчерашняя газета. Заголовок одной из статей напоминал о войне и о том еще, что Александр всего лишь гость в отчем доме. Не успеет он и оглянуться, как настанет пора вновь отбыть на фронт. Александр вскочил на ноги, как бы очнувшись окончательно. Война была. Война есть, поэтому надо ценить каждую минуту пребывания в доме.

Александр, не умываясь, оделся и стал жадно перебирать свои вещи. Он открыл книжный шкаф, затем — ящики стола, пересмотрел все, что в них было, — книги, тетради, записи. При виде свидетельства об окончании университета сердце дрогнуло. Когда-то он, биолог, отложил это удостоверение, решив стать инструментальщиком, затем позабыл и об инструментах... Александр поспешно открыл нижний ящик стола и застыл от радости. Перед ним лежали незатупляющиеся инструменты. Он осторожно взял их в руки, словно они были хрустальные. Лезвия, блестевшие прежде, потускнели, слегка покрывшись ржавчиной. Александр Михайлович внимательно осмотрел инструменты и положил на место. Порывшись среди хлама, он обнаружил и двуслойные ножи сенокосилки, детали механических челюстей с сохранившимися на них острыми зубами бобра. Затем поднял папку с эскизами и чертежами, с любопытством рассматривая их, точно видел впервые. Некоторые из чертежей были страшно наивны, и он почувствовал что-то похожее на неловкость. Однако попадались и такие, которые удивляли Александра блестящим решением задачи. Они тоже представлялись ему чужими. «Замечательно, прекрасно», — думал он, хваля того, другого Александра, который был здесь прежде. Инструментальщик пробудился в нем снова, и он упрекнул себя за то, что забыл свои прежние труды и мечты. «Непременно после войны возьмусь за них», — думал Александр.

После завтрака первый визит он решил нанести Ольге Каниной. Был конец марта. Давно уже проснулись окраинные кварталы города. Туман медленно рассеивался, вырисовывая тусклые здания скотобойни. Игнатьев пошел пешком, чтобы взглянуть на жизнь родного города. И жизнь сразу показала себя. Возле продовольственных магазинов, закутанные в шали и одеяла поверх потертых пальто, ежась от сырого пронизывающего ветра, сердито разговаривали женщины в длинных очередях. Взгляды их были мутны, лица бледны, измучены, озлоблены. По тротуарам шли рабочие, чиновники, школьники, почтальоны, газетчики, выкрикивающие последние фронтовые новости. Изредка мелкой трусцой бежала мимо заморенная лошадь, запряженная в обшарпанную коляску, а на углу улицы зорко озирался городовой, чувствовавший приближение новой и более страшной грозы, чем 1905 год.

В центральных кварталах люди также суетились в мелких заботах, с той только лишь разницей, что здесь почти не встречалось изнуренных нуждой лиц, не так были заметны следы войны. Поражало обилие военных тыловой службы или фронтовиков, прибывших в командировки. Унылое впечатление, производимое улицами, домами, людьми, то и дело перебивалось раздражающими звуками легкой музыки из кафе и ресторанов, взрывами смеха веселящихся женщин и офицеров. Другие женщины, стоявшие в очередях, не смеялись, им было не до веселья: они рассказывали о разгроме продовольственных магазинов на Васильевском острове, а газетчики кричали о «беспорядках» на Выборгской стороне и в других районах города.

На Съезжинской улице Игнатьевым овладело лихорадочное нетерпение, перешедшее потом в робость. В пути он много думал об этой встрече с той, которую, как ему казалось, он любил давно и глубоко. Он чувствовал приближение желанной встречи, проезжая каждый город, каждую станцию. Теперь это волнующее чувство усиливалось с каждым шагом, ибо Игнатьев был уже возле дома, где жила Канина.

Она сразу узнала его, вскрикнула «ой!» и в непонятном замешательстве замолчала. Ни радостного возгласа изумления, ни шумного ее смеха, как он ожидал, не было. Канина опомнилась от неожиданности и пригласила гостя в комнату. Вскоре она стала опять похожа на ту самую Ольгу Канину, которую всегда знал Игнатьев. Живо рассказывала она о важных городских новостях, о старых партийных друзьях, с кем она поддерживала связь, о растущей активности рабочих. Она умело занимала гостя, смеялась, веселила его, затем села за пианино и начала играть любимые вещи Игнатьева. Но, странное дело, ни она сама, ни ее музыка не тронули Игнатьева так, как он ожидал, едучи с нетерпением в Петроград. Не оттого ли это, что, думая много о встрече с ней, он уже пережил то, что должен был бы пережить здесь? А может быть эта холодность — результат того, что Ольга Канина стала другой? Она и в самом деле заметно изменилась. Может быть причина этого кроется в нем самом? Удивляться тут нечему. За то время, когда он находился на войне, чувства его к ней изменились, и он мог обнаружить это, только очутившись рядом с ней, словом сказать, в этой встрече не было той радости, которую он так ярко представлял себе, находясь в дороге.