Читать интересную книгу Время не ждёт - Ваграм Апресян

— И ворон знает?

— А как же: знает, где мужик силки ставит, на рожон не лезет, а разбойничает лютее прежнего.

— Это ты к тому рассказал басню, что и мы с тобой вроде того мужика?

— А как же.

Со стороны города донесся глухой, раскатистый гул.

— Бомбандирует, — сказал Удод.

Гул с небольшими промежутками повторился. Офицеры разошлись. Остался один Игнатьев. Он стоял возле прибора, нахохлившийся, удрученный неудачей. И опять вспомнил он солнечный день в Ахиярви, косилку, измученную «Лизу» и еще многое другое из недавнего прошлого, отозвавшееся в потрясенном сердце щемящей болью незарубцевавшейся раны.

Новая присяга

Батарея стояла близ села Марково. Игнатьев впервые квартировал отдельно. Он занимал домик под черепичной крышей возле самой околицы. Общение с солдатами значительно облегчилось тем, что Рощин жил на другом конце села, а Дмитриев мало беспокоил прапорщика. После памятного разговора Игнатьева с солдатами в землянке много воды утекло, еще больше было пролито слез и крови. А когда время измеряется не только утекшей водой, но и пролитой кровью, люди становятся другими, меняются неузнаваемо. В тот вечер, заступившись за солдат перед Рощиным, прапорщик навсегда закрепил за собой их доверие.

Тогда Игнатьеву казалось, что ему отныне и на веки веков открыта дорога к солдатскому сердцу. Но вышло не совсем так: одной человечности было далеко недостаточно, чтобы простые люди приняли за чистую монету все, что им говорилось офицером. А он высказывал им удивительные и даже странные мысли. Наивные представления солдат о добре и зле прапорщик разрушал с такой силой убежденности, наполнял их таким непозволительным вольнодумством, что становилось страшно. Сомнения обуревали солдат, и они, все еще не уверенные в искренности его слов, боялись подвоха, смотрели на него, как на человека, собирающегося причинить им зло. В таких случаях приходилось отступать, начинать разговор издалека, а затем незаметно переходить на политические темы.

Большую помощь оказывал Игнатьеву Чупрынин. Молчаливый, не любивший тратить времени на разговоры, он только слушал, что говорили другие, но иногда не выдерживал, бросал какую-нибудь реплику, да такую едкую, что ошарашенный спорщик моментально тушевался. Как-то зашел разговор о присяге и воинской чести. Присутствовали только свои, поэтому Игнатьев открыто сказал:

— Присягу следует соблюдать ту, которая принесена во имя народа. А мы приняли присягу для того, чтобы идти на убой ради обогащения капиталистов, помещиков, дворян, купцов.

— Я-то за отечество и царя присягал, — возразил Фокин.

— Ты без царя в голове, потому и присягал. Кота в мешке покупал, — заметил Чупрынин.

— Какого такого кота? — не понял Фокин.

— Того самого.

— Да ты дело говори!

— И скажу. Ты присягал царю в мундире с мишурой. Так он для дураков подходящий, как кот в мешке. А вынь его, плюгавого, из мундира, поставь голышом, и получится, что кот-то паршивый и делов черных за его душой тьма-тьмущая.

— Про это я не ведаю.

— Вперед ведай и помалкивай, а то «я, я присяга-ал». Тьфу!

Резкость Чупрынина сбила Фокина с толку.

— А ты не присягал, что ли? — огрызнулся он.

— Приказали, значит, присягал для близиру. Царь твой в девятьсот пятом перед дворцом стрелял в народ, в меня стрелял, а я, по-твоему, буду ему верность соблюдать! Как бы не так! Э-эх, темная твоя голова — кочан капусты! — досадливо махнул рукой Чупрынин.

Фокин повернул свое веснущатое лицо к Игнатьеву, замигал рыжими ресницами, как бы спрашивая: «Так ли рассуждает Чупрынин?». — «Так, так», — отвечали улыбающиеся глаза прапорщика. Шаг за шагом разрушал Игнатьев веру солдат в мнимую священную неприкосновенность «помазанника божьего», срывая маски с тех, кому была нужна и выгодна война. В течение длительного времени Игнатьев готовил гвардейцев к усвоению идеи большевиков о превращении войны империалистической в войну гражданскую. И все же в первую минуту эта мысль ошеломила их.

Возможно ли, чтобы русский воевал с русским?

Среди пехотинцев эта идея усваивалась гораздо легче. Над ними день и ночь кружила смерть; они гнили в окопах, ежеминутно видели кровь, разорванные тела товарищей по оружию, их страшную предсмертную агонию. В пехоте солдат скорее проникался недовольством, его сознание, мысли и чувства под действием ужасов искали ответа на вопрос: «Во имя чего творятся все эти чудовищные преступления?». Иначе обстояло дело у зенитчиков. Перейдя на оборону ближних тылов от авиации противника, они не видели как сотнями тысяч гибли ни в чем не повинные люди, жили в избах, питались нормально, одним словом, жилось им не так уж плохо.

Тем не менее слово большевика и для них с каждым днем приобретало все большую убедительность. На стороне Игнатьева были неопровержимые факты: фронтовая жизнь, полная тревог и опасностей, позорное отступление, отравление газом, бомбардировка городов с воздуха, гибель женщин, детей, опустошение цветущих селений, падение боевого духа армии, предательство в верхах. Поговаривали, что главное командование пользовалось нешифрованными радиограммами и немцы легко раскрывали карты русских, что военный министр Сухомлинов — взяточник и изменник, что самым главным предателем России является царица-немка, что конокрад Распутин вершит государственными делами...

Возможно ли, чтобы русский воевал с русским?

...Тихий теплый вечер. Игнатьев поставил у калитки дома Чупрынина, а четырех его друзей —Татищева, Фокина, Коровина, Ткаченко — и еще трех новых солдат пригласил в горницу. В случае если бы кто-нибудь вздумал подойти к дому, Чупрынин должен был сильно хлопнуть калиткой. По этому сигналу солдат немедленно выводили через черный ход.

Хозяйка с детьми жила в другой комнате, по другую сторону сеней и вечерами никто не мешал Игнатьеву заниматься своими делами. Пришедшие чувствовали и вели себя, как опытные конспираторы. Они уже привыкли к тайным встречам, обращались к прапорщику не по уставу, держались с ним непринужденно. Когда они расселись за столом, Игнатьев достал из внутреннего кармана маленькую записную книжку, извлек из двойной обложки листы тонкой папиросной бумаги и бережно разгладил их. Над машинописным текстом первого листа стоял заголовок. Высокий, как жердь, жилистый Ткаченко перегнулся через весь стол и, медленно шевеля губами, прочел название листовки:

„Война и российская социал-демократия"

— Около года назад, — сказал Игнатьев, — в газете «Социал-демократ» был напечатан манифест партии большевиков-ленинцев о войне. Я давно хотел ознакомить вас с его содержанием, но, прежде чем сделать это, нам следовало бы поближе узнать друг друга. Среди нас есть новые товарищи. Осмеливаюсь думать, что вы уже поняли многое и готовы связать воедино свои судьбы для общей борьбы.

— Мы слушаем вас, Александр Михайлович, — одобрительно откликнулись солдаты.

Игнатьев подкрутил фитиль лампы с надтреснутым стеклом и начал негромко читать. После каждого абзаца он делал короткий перерыв и объяснял своими словами содержание прочитанного. Манифест бросал яркий свет на историю войны и события дня, разоблачал преступников народной трагедии. Он доказывал, что буржуазные правительства подготовляли войну десятилетиями, что она вызвана стремлением конкурирующих капиталистических монополий и концернов захватить чужие земли, ограбить их богатства. Во главе одной группы воюющих стран стоит немецкая буржуазия, которая уверяет, что ведет войну ради свободы, культуры, ради освобождения угнетенных царизмом народов. Во главе второй группы стоит англо-французская буржуазия, по примеру немецкой точно так же одурачивает трудящихся, уверяя их в том, что и она ведет войну во имя родины, во имя сохранения национальной свободы и культуры против варварства кайзеровской Германии. В действительности же английская или французская буржуазия нисколько не была лучше буржуазии немецкой, она, как и немецкая буржуазия, стремилась к захвату чужих земель, к приобретению новых источников сырья и рынков сбыта, к порабощению еще не закабаленных народов.

«Обе группы воюющих стран нисколько не уступают одна другой в грабежах, зверствах и бесконечных жестокостях войны, но чтобы одурачить пролетариат и отвлечь его внимание от единственной, действительно освободительной войны, именно гражданской войны против буржуазии как «своей» страны, так «чужих» стран, для этой высокой цели буржуазия каждой страны ложными фразами 0 патриотизме старается возвеличить значение «своей» национальной войны и уверить, что она стремится победить противника не ради грабежа и захвата земель, а ради «освобождения» всех других народов, кроме своего собственного».

Тускло горел огонь лампы, ложась желтоватыми бликами на строгие солдатские лица. На стены падали огромные неуклюжие тени. В углу мерцала позолота иконы, золотыми казались и рыжие ресницы Фокина. Мигая, они то гасили, то вновь зажигали искры горящих любопытством маленьких круглых глаз. Широкогрудый бомбардир Коровин с гранитным лицом сидел, неподвижно, углубившись в думы. Даже неразговорчивый, всегда невозмутимо уравновешенный Ткаченко подался вперед, впиваясь глазами в тонкие листки, в которых, казалось, была заложена какая-то непонятная, завораживающая сила. Гвардейцы молчат, они поняли смысл прочитанного без разъяснений. Игнатьев видит это по их лицам и тоже молчит.