левой руке мизинец начал покрываться синяками.
– Стой. – Она прошла через ванную, на ногах были черные чулки. – Позволь мне сделать это.
Он сдался, выругавшись. Колтон почувствовал прикосновение ее пальцев, когда она защелкнула металлический фиксатор и спросила:
– Это часть твоих микробов?
Его смех вылился в неискреннее «ха-ха-ха».
– У меня нет никаких микробов.
– У тебя тоже есть проблемы с микробами.
– Если человек тщательно моет руки, еще не значит, что он гермофоб, Уэнздей. – Он прислонился спиной к трюмо.
– Ну, не знаю. – В зеркальном свете ее зрачки превратились в булавочные уколы, черные кольца в белом накале. – Знаешь, кто еще был одержим чистотой? Патрик Бейтман.
– Вымышленный персонаж.
– Серийный убийца.
– Вымышленный серийный убийца. Иди сюда.
Взяв ее подбородок в руку, он повернул ее лицо к свету.
– У тебя синяк.
– У тебя тоже, – сказала она, указывая на пурпурную выпуклость его костяшки.
– Это? – Он сжал пальцы. – Ничего страшного.
– То же самое с моим, – солгала она. – Я его даже не чувствую.
Его челюсть скрипнула так сильно, что стало больно. «Ты знаешь мое имя», – услышал он ее слова. Ему это не понравилось. Ему не нравилась мысль о том, что то, что живет в костях Шиллера, владеет частью Делейн. Пережевывает ее.
Его рука двигалась наперекор голове, костяшки пальцев скользили по изгибу ее щеки, по нижней стороне подбородка. Осторожно он приподнял ее подбородок, обнажив шею. Она была покрыта гневными отметинами, призрак удушающего захвата Шиллера уже приобрел фиолетовый оттенок.
Он очень серьезно подумал о том, чтобы наклониться. Прижаться ртом к каждому синяку, одному за другим. Зализать ее раны. – Ты чувствуешь это?
– Ни капельки.
Он издал недоверчивое «хм» и перебросил ее волосы через плечи, так что они рассыпались по спине. Концы лавандовых волос начали серебриться, угасая.
– Расскажи мне, что оно сказало тебе, – попросил он, – когда проникло в твою голову.
– Оно говорило загадками, – призналась она. – Не все имело смысл. Но оно кое-что знало обо мне. То, что не должно было знать.
– Какие вещи? – Его пальцы остановились на пульсе под ее ухом.
– Я бы предпочла не говорить. – Румянец прилил к ее щекам.
– Хорошо.
В его голове был список того, что не следовало говорить. Не стоило позволять ей уговаривать его на эту поездку. Не следовало думать, что это сойдет ему с рук. Он не должен был прикасаться к ней той замерзшей ночью на площади. Теперь, когда Колтон начал, ему было трудно вспомнить, как остановиться.
Она тихо прошептала:
– Колтон?
Он продолжал осматривать ее, проводя большим пальцем по выступу ключицы.
– Да?
– Ты состоишь в каком-то сатанинском культе?
Из него вырвался смех, но он подавил его, увидев выражение ее лица.
– Это не смешно, – укорила она.
– Прости. – Господи, как же ему хотелось поцеловать ее. Всю жизнь она была его призраком, но теперь стала так же реальна, как и все, что касалось кончиков его пальцев. – В настоящее время я не участвую и никогда не участвовал в каком-либо культе.
В комнате зазвонил ее телефон. Они оба замерли.
Раздался резкий звук – фанфары труб. Колтон встретил взгляд Лейн, широкий и немного панический.
– Это Маккензи.
– Не обращай внимания.
– Я не могу. – Она выскользнула из его хватки. – Это может быть что-то важное.
Что-то сжалось глубоко в его груди, когда она выскользнула из ванной. Она опустилась на пол и вытащила из сумки все еще трезвонящий телефон. Его пронзила волна разочарования. Он хотел взять телефон и выбросить его в окно. Он хотел целовать ее до тех пор, пока она не забудет о Шиллере, Святилище и всех этих неделях лжи.
«Привет, – услышал он, как она говорит, в ее голос вкралась виноватая нотка. – Да, извини. Я уехала домой на пару дней. – Она издала слабый звук. – Я заболела».
Колтон выглянул из ванной. Лейн была отвратительной лгуньей. Если это знал он, то и Маккензи Беккет подавно. Он наблюдал, как она ерзает, как шальной луч послеполуденного солнца отражается в нефритовых глазах. Перенеся вес с левой ноги на правую и обратно, она виновато прошлась мягкой обувью по ковру.
«Что? Что?» – Она нервно дергала свободную нитку на своем свитере. У Колтона возникло ощущение, что она очень, очень старается не смотреть на него.
«Нет, – сказала она, слишком обороняясь, чтобы ей можно было поверить. – Нет, я у себя… Маккензи, почему ты вообще об этом спрашиваешь?»
Последовал период нервного слушания. Лейн была совершенно, абсолютно спокойна.
«О. – Пауза. – Оууу».
Зайдя в комнату, Колтон прислонился плечом к стене. Лейн бросила на него быстрый взгляд и тут же отвела его. Ее лицо медленно становилось пепельным.
«Хорошо, – сказала она. – Я буду. – Она закрыла глаза. Сделала медленный, ровный вдох. Лейн выглядела так, словно легкого ветерка могло быть достаточно, чтобы опрокинуть ее на землю. – Хорошо. Ты тоже. Пока».
Лейн закончила разговор. Они встретились взглядом. Колтон почувствовал себя за миллион миль от нее.
– Маккензи и Адья следят за Нейтом, – сказала она. – По их словам, он выписался из больницы около получаса назад.
26
Дело в том, что люди всегда хотели жить вечно, пока не научились. Они хотели открыть ящик Пандоры, заглянуть в него, посмотреть, что там внутри, а потом быстро закрыть его обратно, увидев уродливую правду того, к чему они стремились. Они хотели знаний без мучений, опыта без страданий.
Открытия, как выяснил Апостол, так просто не добываются.
За это всегда приходилось платить. Всегда. Каждый шаг, сделанный человеком, требовал жертвы. Приношения. Умиротворения.
Деван Годбоул так и не смог понять эту концепцию, когда был еще жив. Он считал себя повелителем миров, покорителем времени, богом космоса. Он думал, как это часто делали люди с большим интеллектом, что он достаточно умен, чтобы стать неприкасаемым. Гордый, самонадеянный глупец. Он считал себя современным Виктором Франкенштейном, стоящим на пороге создания жизни.
Подобно легендарному Виктору Шелли, откинувшему покрывало и увидевшему ужасную правду о своем творении, он стал ужасно бояться продолжать.
Трус. Вот и все, кем был Деван Годбоул, в конце концов. Не пионером, не первопроходцем, а человеком с хвостом между ног. Пандора, запихивающая жужжащих мотыльков уродливых истин обратно в ящик. Не сумев освободить надежду, которая дрожала на дне. Каждое открытие имело свою цену. Природа требовала баланса, и Апостол понимал это. С самого начала он понимал. Но не Деван.
– Я хочу покончить со всем, – сказал Деван однажды вечером за выпивкой. У него были дикие глаза и пепельный цвет лица. Выглядел он так, будто не спал несколько недель. Снаружи дождь бился в окно.