несколько часов смотреть документальные фильмы, раскрывающие злодеяния различных религиозных сект, творимые в подпольных молельнях: приношение в жертву детей для пополнения ангельского войска, неприличные оргии хлыстовцев, причинение “непоправимых ущербов” своей плоти в сектах скопцов. На киноэкране возникали ужасающие фотографии обезображенных тел “белых голубей”, как именовали себя скопцы. Нам сообщали, что оскопление бывало разное: стальное (ножом) и огненное. И всё под пение собравшихся братьев и сестёр. Не все смогли вынести это чудовищное, мучительное издевательство над своим телом и умирали под пение собратьев. Никогда не забуду обезображенный торс скопчихи с сожжёнными грудями. Но эти малоприятные киносеансы на мою веру никак не влияли. Я прекрасно понимал, что всё увиденное никоим образом не может относиться к той Церкви, о которой говорил Христос, которую Он создал и к которой я чувствовал себя приобщённым.
Учителя стали смотреть на меня с опаской: “Ренуар, Ван Гог, чёртовы импрессионисты, Грюневальд, Делакруа, русская иконопись! А теперь ещё к этому прибавилась религия! Не слишком ли много зла несёт этот юноша в наши стены?! Его влияние пагубно отражается на учащихся СХШ! Гнать таких надо в шею!” И меня навсегда изгоняют из СХШ, из стен Академии художеств, а вместе со мной исключают Валерия Плотникова и Геру Степанова.
За день до исключения меня в первый раз вызывают в Большой дом, где в тесноватом кабинете двое молодых кагэбэшников заявляют: “Ты, парень, плохо влияешь на соучеников. Поэтому принято решение: ты не будешь учиться ни в одном художественном заведении Советской страны. Запомни: НИ-КО-ГДА!”
И через несколько месяцев я это чётко осознал.
Изгнание из СХШ, хотя всё к тому шло, переносилось тяжело. Я хотел продолжать учиться и, несмотря на свою отчуждённость от сокурсников, всё-таки чувствовал потребность в общении. И всё лето сдаю экзамены в Таврическое училище. Конечно, рангом оно пониже СХШ и расположено не в таком прекрасном здании, как Академия художеств, но других художественных заведений в городе нет.
По всем предметам: живописи, рисунку и скульптуре – я получаю отличные отметки и по окончании вступительных экзаменов вижу свою фамилию первой в вывешенном списке принятых. Ура! Через неделю начинается учебный год, и я с этюдником и карандашами пойду на занятия!
И вот рано утром в первый день сентября подхожу к Таврическому училищу и замечаю две мужские фигуры, стоящие по обе стороны входной двери. Подойдя ближе, я с ужасом узнаю своих знакомцев из Большого дома. Один из них ленивым голосом произносит: “Тебе же сказано, что учиться ты нигде больше не будешь. Ни в художественной школе, ни в какой другой. Тебе что, не ясно было?” Я начинаю объяснять, что сдал экзамены и видел своё имя в списке принятых… “А ты почитай внимательней”, – слышу в ответ. Я вхожу в здание училища, подхожу к прикнопленному к стене листу… В списке моей фамилии нет.
Уныло бредя со своим этюдником домой, я понимаю, что сопротивляться жестокому решению КГБ бессмысленно. И неожиданно в голове возникает идея поступить в Ленинградскую духовную семинарию, осваивать библейские и евангельские истины, одновременно занимаясь живописью. Тут-то КГБ не сможет мне помешать: в Советском Союзе церковь отделена от государства.
И я пишу заявление в секретариат Ленинградской духовной академии и семинарии о своём желании стать семинаристом, а неделю спустя стою уже перед ректором, объясняя, почему хочу начать учение в семинарии. Рассказываю об отце моей бабушки – священнике и друге Иоанна Кронштадтского, о своём увлечении русской иконописью… После недолгого молчания ректор, ласково глядя на меня, говорит: “Принять вас в этом году в семинарию мы не можем. На днях из одной важной организации пришли кое-какие бумаги, касающиеся вас. И там ещё были обещания, что в случае вашего поступления в семинарию в советских газетах будут опубликованы статьи, направленные против нас, а их и так хватает. Поэтому я могу предложить такой вариант: годика два вы будете торговать в наших церковных лавках восковыми свечами, ещё пару лет поработаете уборщиком при церкви, а потом мы сделаем вас слушателем семинарии… А там ещё пару лет – вы станете и семинаристом”.
Разумеется, я отказался от этого “заманчивого” предложения. Теперь передо мной был открыт лишь один путь – путь ЧЕР-НО-РА-БО-ЧЕ-ГО. А куда ещё мог идти человек без образования…
Питерская бесовщина
Колдун две фразы произносит,А в это время за окномВ долине где-то ветром сноситС людьми живыми чей-то дом.Эдуард Асадов
По Невскому проспекту разгуливал Дапертутто, в чёрных панталонах на тонюсеньких ножках, в чёрном поблёскивающем сюртуке, плотно облегающем худющее тело, на руках – белые нитяные перчатки, на голове – причудливо выгнутая чёрная шляпа с широкой тульей. Вытянутое лицо с громадными светлыми глазами, взгляд которых из-под изогнутых мефистофельских бровей (злые языки поговаривали, что он их специально подбривает) леденил душу. Внезапно остановившись перед прохожим, он вдруг издавал громкий петушиный крик и, пронзительно хохотнув, спешно удалялся от остолбеневшего ленинградского обывателя.
Дапертутто был не кто иной, как Владимир Лисунов – колдун, мистик и художник. Прозвище Дапертутто он имел в моём ближайшем окружении, почитывающем Гофмана и немецких романтиков, а Евгений Павлович Семеошенков считал, что разгадал истинное имя Лисунова, прочитав его фамилию наоборот, – получилось Вонусил, и в кругу Палыча его иначе, как Вонь-сила, не называли. Все остальные, знавшие Володю Лисунова, именовали его Колдуном.
Прогуливался наш Дапертутто по улицам Ленинграда (выбирая из них наиболее людные) в сопровождении рыжей девицы, которая всем своим видом: чёрным свитером и чёрными рейтузами (вот и весь наряд), – а также наложенным на лицо гримом – подчёркивала свою принадлежность к “ведьмарскому кругу”.
На фоне серой и безликой толпы ленинградских жителей шестидесятых годов эта парочка выглядела более чем странно. И тем не менее ни разу Дапертутто с его “ведьмой” не задерживала милиция или бдительные глазастые дружинники, следящие за благопристойным видом граждан города-героя. В те времена дружинники (в основном это были молодые парни) имели право остановить любую длинноволосую особь мужского пола, свезти в отделение дружины и остричь наголо возмутителя советского эстетического уклада. Или же прямо на улице разрезать до трусов брюки-клёш на моднице, рискнувшей выйти в них на улицу. “Я внушаю окружающим, что меня нету, и могу хоть голым идти по улицам, никто и глазом не моргнёт”. Так объяснял свою неуязвимость и безнаказанность Дапертутто, сидя в подвальных мастерских леваков, слушающих с интересом его рассуждения о гипнозе, колдовстве, о потусторонних мирах. Но, как ни странно, все, кто имел общение с ним, рано или поздно становились пациентами психиатрических лечебниц.
В тот памятный для меня день я с Лёвой Зайцевым прогуливался по залам Эрмитажа. Рассматривая причудливую резьбу на средневековой мебели, я обратил внимание