какое-то «черное» дело, нехороший поступок и на нем… развивали смелость, находчивость, взаимовыручку. В сущности, мы имитировали, как теперь говорят, негативные явления жизни. А надо ли — вот вопрос. Но опять же: игры́, как и сказки, без борьбы добра и зла не бывает, разве что в скакалки. Правда, ныне телевизор пытается действующее в сказках зло представить нестрашным, шутейным, дескать, все это, ребятки, выдумки досужего ума, в жизни такого не бывает…
Следовательно, вопрос стоит так: надо ли знать ребенку, что именно бывает в «правдашней» жизни? Отсюда ведь и метод воспитания. Тогда, после войны, такого вопроса как бы и не существовало и вместе с тем он приобретал особую остроту. Наши дети видели и пережили наихудшее из всех злодейств на земле — войну, и вроде бы ничем их уже не поразишь, не потрясешь. Но война-то как раз обнажила и великую душу человека, она была борьбой двух миров, зла и добра, и победившее добро, казалось, должно восторжествовать отныне и вовеки. Но вот беда, зло обнаруживалось и в мире добра, выползало из каких-то незримых щелей — и больно било по душе ребенка. На станциях появились шайки «кошатников», которые промышляли тем, что закидывали якоря-кошки на платформы проходящих поездов, стараясь заякорить мешок с хлебом и стащить, но часто стаскивали и увечили хозяина мешка, подростка или женщину. В таких шайках, увы, встречались и дети, которых определяли потом к нам. Матери, сберегшие детей в годы оккупации, вдруг оставляли их на вокзалах, зная, что они попадут в детдома, а сами ехали в хлебную Прибалтику: в одиночку прокормиться легче. Не обходилось и без того, что около детей устраивались, как пиявки, всякого рода ловкачи. Позже я не раз переживу досаду за свою вину и за чужую. Я увижу опустившегося Мишу Ж., узнаю, что под колесами трактора погиб пьяный Володя Б., что Римма С. стала матерью-одиночкой, я получу письма от Толи З., полные горечи и недоумения: за что суд присудил взыскивать с него на содержание матери, которая бросила его восьмилетним и двадцать лет пропадала неизвестно где, а теперь разыскала, подала в суд, и он отрывает от своих детей, чтобы содержать двух пьянчужек — мать и отчима. Моя досада будет оттого, что плохо подготовил детей к жизни, приукрашивал ее, смягчал и сглаживал даже то, что они видели и знали. Почему мы, педагоги, и тогда и теперь рисуем детям будущее только в розовых тонах? Ведь лжем же! Сами знаем, что зла еще достаточно в мире, но стараемся натянуть на него розовую кисею, через которую оно выглядит не так уродливо, зато потом ударит очень больно. Вот уж поистине: творим зло во имя благочестивого желания делать добро.
5 августа 1984 года
Года два назад поехали мы с секретарем райкома партии на выпускные экзамены в среднюю школу, посидели в классах, а потом разговорились с директором школы. Поинтересовался секретарь, приезжают ли бывшие ученики, заходят ли в школу. «Заходят, — ответила директор. — Нас, учителей, винят: не такой жизнь им представляли, больно легкой да красивой, — разочаровываются ребята…» Выходит, не один я вижу беду, всякий думающий учитель ее видит, и все-таки продолжаем перед ребятами рисовать радужные картины. В чем же дело? Думаю, что причина в общей тенденции: нам так хочется хвалить самих себя! Восхвалять все, что сделали, делаем и собираемся делать. Хотя, здраво-то рассудить, к чему выхваляться — хорошее, оно и без того видно, лучше бы на недоделки да огрехи внимание направлять, на то, что мешает, тормозит, вредит. Но оказывается, здраво рассудить — не самое легкое.
Ну так что же с той игрой? А ничего, прошла как надо, разговоров хватило на всю неделю, и мой Витя ходил в героях: так сыграть роль! Ему завидовали самые лучшие наши артисты. Детдом подняли по тревоге, все ринулись в лес спасать имущество и ловить воров, а «воры», одетые в шубы навыворот, завидя погоню, погнали коня, их догнали, и… все оказалось очередным розыгрышем. «Ну как это так получается, — дивилась Рая Каверзнева, семиклассница, — каждый раз зарекаюсь верить, а вы как выдумаете — все по-правдашнему выходит». Если бы ученые инспектора наробраза разбирали наши игры, то мне, наверное, досталось бы на орехи: уж больно много было в них «самовольства»! Но мы никому не говорили и нигде не расписывали свой «опыт». А доведись оправдываться, я бы вот что сказал: мы придумывали игры, максимально приближенные к действительности. Брали случай, бывший если не у нас, так где-нибудь поблизости, или вполне возможную ситуацию, инсценировали вероятный поступок и на них разыгрывали действо. Думаю, что такие игры, с социальной, если так можно сказать, окраской, в детском коллективе должны иметь место. В этом меня убеждает и подсказка секретаря райкома директору школы. «А что, если, — сказал он, — давать ребятам задачки на поступок? Изложить им реальную ситуацию из жизни, скажем, колхозных трактористов, ну например: кто-то допустил брак в работе и скрыл, а ты видел, так вот, как поступишь в данном случае?» По-моему, наши мнения совпадают: детей надо готовить к жизни всерьез, тут ничего нельзя откладывать на «потом».
Тогда отчего же мои сомнения? Почему у меня до сих пор не уходит из памяти случай с Витей, когда я вдруг заколебался: вправе ли я давать ему такую роль? А потому, наверно, что я очень не хочу, чтобы он знал, что в жизни есть и воровство, и взяточничество, и обман, и прочие гадости. Но поскольку они есть, постольку н а д о, чтобы он знал. В преодолении собственного раздвоения и состоят муки педагога.
И все-таки кое-что мы таили от детей. Прежде всего — поступки их родителей. Тогда, в детдоме, я впервые столкнулся с матерями, убегающими от своих детей, и пережил, скажу прямо, потрясение ничуть не меньшее, чем первую смерть, виденную на войне. Скажете, что сравнение неудачное. Я не забочусь о литературной удачливости, я знаю, как жутка первая смерть под бомбой, и знаю, как жутко видеть мать, бросившую свое дитя.
Время уже было мирное, справляли пятую годовщину Победы. Из дома ребенка к нам, в дошкольную группу, привезли малышей, им было по три-четыре года. Среди них был Ваня Сиротинкин, мальчик с «заячьей губой» и «волчьей пастью» — так на медицинском языке называется этот тип уродства. (Дабы ненароком не травмировать душу взрослого, умного, славного человека, я изменил его имя и фамилию, которые ему дали добросердные нянечки.) Ваня не говорил ни слова, но все понимал. Худенький, белоголовый, очень подвижный, он даже не лепетал, а булькал, словно из-под воды, и видно было, как