— Это обвинение, — сообщает Кобаяши голландцам, — и признание.
Закончив, полицейский Косуги уходит под навес, где кланяется мажордому Томине, который что‑то ему говорит. Полицейский Косуги идет к Унико Ворстенбосу, чтобы передать послание мажордома. Кобаяши быстро и коротко переводит: «Голландский директор дарует прощение?»
Четыре или пять сотен глаз смотрят на Унико Ворстенбоса.
«Проявите милосердие, — молит де Зут в этот критический момент. — Милосердие».
— Спросите воров, — Ворстенбос инструктирует Кобаяши, — они знали, как карается их преступление?
Кобаяши адресует вопрос стоящей на коленях паре.
Старший вор не может говорить. Младший отвечает с вызовом: «Хай».
— Зачем я тогда буду мешать японскому правосудию? Ответ — нет.
Кобаяши передает вердикт полицейскому Косуги, который марширует назад к мажордому Томине. Когда оглашается ответ, толпа недовольно шумит. Молодой вор говорит что‑то Ворстенбосу, и Кобаяши спрашивает:
— Хотите, чтобы я вам перевел?
— Скажите, что он говорит, — отвечает директор.
— Преступник говорит: «Пусть тебе вспоминается мое лицо всякий раз, когда ты будешь пить чай».
Ворстенбос складывает руки на груди.
— Скажите ему, что через двадцать минут я забуду его лицо навсегда. Через двадцать дней лишь несколько друзей будут помнить его. Через двадцать месяцев даже его мать с трудом вспомнит, как выглядел ее сын.
Кобаяши переводит, сурово смакуя каждое слово.
Ближние зрители слышат это и смотрят на голландцев с нарастающей злобой.
— Я перевожу, — Кобаяши убеждает Ворстенбоса, — очень правильно.
Полицейский Косуги и палач готовятся к исполнению приговора, пока Ворстенбос обращается к голландцам:
— Здесь есть люди, господа, которые надеются увидеть, что мы не переварим это блюдо справедливого возмездия. Я заклинаю вас лишить их этого удовольствия.
— Извините, — говорит Баерт, — не врубаюсь, о чем вы.
— Не блевани и не голоси, — объясняет Ари Грот, — перед Желтым Хозяином.
— Именно, Грот, — подтверждает Ворстенбос. — Мы — послы нашей цивилизации.
Старшему вору суждено умереть первым. На его голову надевается мешок. Он по-прежнему на коленях. Младшего отводят в сторону.
Барабанщик выбивает тревожную дробь: палач вынимает из ножен свой меч.
Под трясущейся жертвой земля темнеет от мочи.
Иво Ост, рядом с Якобом, рисует в пыли крест носком сапога.
Несколько собак на площади Эдо заливаются яростным лаем.
Герритсзон бормочет: «Вот и он, красавчик».
Меч палача поднят — яркий от полировки и темный от масла.
Якоб слышит гармонию, всегда присутствующую, но редко слышимую.
Барабанщик в четвертый или пятый раз выдает дробь.
Звук лезвия, со скрежетом вонзающегося в землю…
…и голова вора шлепается на песок, по-прежнему в мешке.
Кровь выплескивается из шеи с тонким, свистящим звуком.
Безголовое тело валится вперед и замирает, стоя на коленях, выблевывая кровь.
Герритсзон бормочет: «Браво, красавчик ты мой».
«Я пролился, как вода… — вспоминает Якоб, закрыв глаза, — …язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной»[58].
— Семинаристы, — наставляет Маринус, — смотрите на аорту, яремную вену и позвоночник. И какой у венозной крови насыщенный сливовый цвет, в то же время артериальная кровь алая, как распустившийся гибискус. Они довольно заметно отличаются и по вкусу: у артериальной крови присутствует металлический резкий привкус, а у венозной — более фруктовый аромат.
— Ради Христа, доктор, — жалуется ван Клиф. — Это обязательно?
— Лучше такая польза, чем никакая — от подобного бесполезного варварского акта.
Якоб наблюдает за надменным Унико Ворстенбосом.
Петер Фишер презрительно фыркает:
— Охрана собственности Компании — «бесполезный варварский акт»? А если бы украли ваш драгоценный клавесин, доктор?
— Просто попрощался бы с ним. — Обезглавленное тело укладывают на тележку. — Кровь залила бы механизм, и прежнее звучание восстановить бы не удалось.
Понк Оувеханд спрашивает:
— Что будет с телами, доктор?
— Желчь соберут аптекари, а останки продадут желающим. Поскольку местные ученые испытывают трудности в изучении операций и анатомии…
Молодой вор, похоже, не желает надевать на голову мешок.
Его приводят к темному пятну, где обезглавили его сообщника.
Раздается первая дробь…
— Это редкое искусство, — Герритсзон объясняет непонятно кому, — рубить голову. Палач должен учитывать и вес приговоренного, и сезон, потому что летом жира на шее больше, чем в конце зимы, и влажная ли от дождя кожа, и нет ли…
Вторая барабанная дробь…
— Одному парижскому философу, — рассказывает доктор своим студентам, — вынесли смертный приговор во времена недавнего Террора…
Третья барабанная дробь…
— …и он решился на захватывающий эксперимент: договорился со своим помощником, что начнет моргать, когда почувствует сталь ножа гильотины…
Четвертая барабанная дробь…
— …и продолжит моргать, как долго сможет. Наблюдая за морганием, помощник смог бы измерить короткую жизнь отрубленной головы.
Купидо бормочет что‑то на малайском языке, возможно, старается уберечься от дурного глаза.
Герритсзон оборачивается к нему и говорит: «Завязывай со своей чертовщиной, парень».
Якоб де Зут не может заставить себя увидеть такое еще раз.
Он изучает свою обувь и находит каплю засохшей крови на мыске.
Ветер дует с Флаговой площади: мягкий, словно подол кимоно.
— На этом, — говорит Ворстенбос, — мы, можно сказать, заканчиваем…
Часы «Альмело» в кабинете отбывающего директора только что отбили одиннадцать.
Ворстенбос откладывает в сторону последнюю бумагу, пододвигает к себе приказы о назначениях, обмакивает перо в чернильницу и подписывает первый документ.
— Да улыбнется вам фортуна на весь срок, который вы будете занимать этот пост, директор торговой фактории на Дэдзиме Мельхиор ван Клиф…
В бороде ван Клифа сверкает улыбка:
— Благодарю вас.
— …и напоследок, — Ворстенбос подписывает второй документ, — исполнительным заместителем директора становится Якоб де Зут. — Он меняет перо. — Подумать только, де Зут, в апреле вы были младшим клерком, направленным на Хальмахеру, в эту болотную дыру!
— Могильная яма, — Ван Клиф шумно выдыхает воздух. — Если спасешься от крокодилов, так лихорадка тебя доконает. Спасешься от лихорадки — ядовитый дротик оборвет твои дни. Вы обязаны господину Ворстенбосу не только своим светлым будущим, но и самой жизнью.
«А ты, вор, — думает Якоб, — обязан ему свободой».
— Моя признательность господину Ворстенбосу глубока и искренна.
— У нас есть время для короткого тоста. Филандер!
Входит Филандер с тремя бокалами вина на серебряном подносе.
Каждый берет по бокалу с длинной ножкой: кабинет наполняет хрустальный звон.
Пригубив вино, Ворстенбос передает ван Клифу ключи от складов «Роза», «Дуб» и «Колючка» и от сейфа, в котором хранится разрешение на торговлю, выданное почти сто пятьдесят лет тому назад великим сегуном. «За процветание Дэдзимы под вашим руководством, директор ван Клиф. Я оставляю вам активного и подающего надежды помощника. На следующий год я желаю вам обоим обойти меня в достижениях и выжать двадцать тысяч пикулей меди из наших скупых узкоглазых хозяев».
— Если это в человеческих силах, — заверяет его ван Клиф, — мы сделаем.
— Я буду молиться за ваше благополучное прибытие, — говорит Якоб.
— Благодарю вас. А теперь, раз уж власть передана… — Ворстенбос из кармана достает конверт и раскрывает документ. — Три главных чиновника на Дэдзиме должны подписать список экспортируемых товаров, на чем всегда настаивает губернатор ван Оверстратен. — Он пишет свое имя в первой графе в конце трехстраничного перечисления содержимого, которое принадлежит компании и погружено в трюм «Шенандоа», разделенного на три раздела: «Медь», «Камфора» и Прочее», с множеством подразделов со своими номерами, количеством и качеством.
Ван Клиф сразу подписывает список.
Якоб берет предложенную ручку и, следуя профессиональной привычке, пробегает взглядом по цифрам: этот документ — единственный из написанных утром, который подготовлен не им.
— Господин заместитель, — упрекает ван Клиф, — разумеется, у вас нет желания задерживать господина Ворстенбоса?
— Компания обязывает меня ничего не подписывать, не глядя.
Эта фраза, как замечает Якоб, встречается ледяным холодом.
— Солнце, — говорит ван Клиф, — все‑таки выиграет битву за день, господин Ворстенбос.