Читать интересную книгу Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл

— …надолго, на много лет. Она не может больше вернуться на Дэдзиму. О вашем словаре, о вашем письме, о том, что она думает, у меня известий нет. Извините.

— Словарь к черту… но… куда она уезжает и зачем?

— В феод настоятеля Эномото. Человека, который купил вашу ртуть…

«Человека, который убивает змей волшебством». Настоятель возникает перед мысленным взором Якоба.

— Он хочет, чтобы она пошла в храм… — Огава запинается, — …женских монахов. Как сказать?

— Монахинь? Только не говорите мне, что госпожа Аибагава уходит в монахини.

— В монахини, да… на горе Ширануи. Туда она идет.

— Какая польза от акушерки горстке монахинь? Она сама так хочет?

— Доктор Аибагава залез в большие долги, чтобы купить телескоп и так далее, — в голосе Огавы слышится боль. — Быть ученым — это дорого. Его вдова должна теперь выплачивать эти долги. Эномото заключает контракт или сделку с вдовой. Он платит долги. Он дает госпожу Аибагаву монахиням.

— Но это же равносильно, — протестует Якоб, — продаже ее в рабство.

— Японские обычаи, — голос Огавы лишен эмоций, — отличаются от голландских…

— Что скажут друзья его отца в академии Ширандо? Будут они просто стоять и смотреть, как талантливого ученого продают, точно мула, в пожизненное услужение на какую‑то пустынную гору? Можно ли таким же образом продать монастырю сына? Эномото сам ученый, разве не так?

Они слышат, как за стеной смеются повара Гильдии.

Якоб видит другое решение.

— Но я предложил ей убежище здесь.

— Ничего нельзя сделать, — Огава встает. — Я должен сейчас идти.

— Значит… она предпочитает монашеское заточение жизни здесь, на Дэдзиме?

Огава вылезает из ванны. Его молчание полно укоризны.

Якоб осознает, каким хамом он выглядит в глазах переводчика: сам—το не рискует почти ничем, а Огава пытался помочь влюбленному иностранцу и получил в награду лишь возмущение.

— Извините меня, господин Огава, но, конечно же, если…

Наружная дверь сдвигается, и довольный свистун входит в помещение.

Тень прячется за ширмой и спрашивает на голландском:

— Кто здесь?

— Это Огава, господин Туоми.

— Добрый вечер, господин Огава. Господин де Зут, наши трубки подождут. Директор Ворстенбос желает обсудить с вами важное дело в его кабинете. Прямо сейчас. Мое нутро подсказывает, что вас ожидают хорошие новости.

— Отчего такое печальное лицо, де Зут? — отчет «Расследование злоупотреблений в торговой фактории на Дэдзиме» лежит на столе перед Унико Ворстенбосом. — По уши в любви, да?

Якоб возмущен тем, что его секрет известен даже директору.

— Шутка, де Зут! Ничего более. Туоми говорит, что я прервал ваш обряд очищения?

— Я уже заканчивал.

— Как говорится, чистота сродни набожности.

— Я не претендую на набожность, но ванна защищает от вшей, да и вечера теперь холоднее.

— Вы выглядите изможденным, де Зут. Может, я слишком уж наседал на вас с этим… — Ворстенбос барабанит пальцами по «Расследованию», — …заданием?

— Наседали или нет, господин директор, моя работа — это моя работа.

Директор согласно кивает, словно судья на слушании.

— Могу ли я надеяться, что мой отчет не разочаровал ваших ожиданий?

Ворстенбос вынимает пробку из графина с рубиновой мадейрой.

Слуги раскладывают приборы на столе в обеденном зале.

Директор наполняет свой бокал, но не предлагает ничего Якобу. «Мы старательно собрали достоверные и неопровержимые доказательства бесстыдного, неправильного управления Дэдзимой в девяностые годы, доказательства, подтверждающие правильность суровых мер, принятых в отношении бывшего директора Даниэля Сниткера…»

Якоб отмечает и «мы», и не упомянутое имя ван Клифа.

— …предполагая, что наши доказательства будут должным образом представлены губернатору ван Оверстратену. — Ворстенбос открывает створку буфета позади себя и достает еще один бокал.

— Никто не сомневается, — говорит Якоб, — что капитан Лейси доставит этот документ по назначению.

— Почему американец должен заботиться об искоренении коррупции в Компании, если ему эта коррупция приносит немалую прибыль? — Ворстенбос наполняет бокал и передает его Якобу. — Ансельм Лейси — не крестоносец, а лишь нанятый сотрудник. В Батавии он послушно доставит наше «Расследование» личному секретарю генерал-губернатора и тут же позабудет обо всем. Личный секретарь, скорее всего, положит отчет под сукно и предупредит названных в нем господ — и сообщников Сниткера, — которые начнут точить длинные ножи в ожидании нашего возвращения. Нет, свидетельства о дэдзимском кризисе, меры, предпринятые для выхода из него, и причины наказания Даниэля Сниткера должен представлять тот, кто не мыслит своего будущего вне Компании. Посему, де Зут, я… — прозвучало очень весомо — …должен вернуться в Батавию на «Шенандоа», один, чтобы довести наше дело до конца.

Напольные часы перебивают шум капель дождя и шипение лампы.

— А… — Якоб прилагает все силы, чтобы голос звучал ровно и уверенно, — …какие у вас планы относительно меня, господин директор?

— Вы — мои глаза и уши в Нагасаки до следующего торгового сезона.

«Без его защиты, — понимает Якоб, — меня сожрут живьем через неделю…»

— Поэтому я назначаю Петера Фишера новым старшим клерком.

Грохот последствий заглушает звук напольных часов.

«Без статуса, — думает Якоб, — я болонка, брошенная в медвежью клетку».

— Единственный кандидат на пост директора, — продолжает Ворстенбос, — это господин ван Клиф…

«Дэдзима так далеко-далеко, — боится Якоб, — от Батавии».

— …но как, по-вашему, звучит заместитель директора Якоб де Зут?

Глава 13. ФЛАГОВАЯ ПЛОЩАДЬ НА ДЭДЗИМЕ

Утренняя поверка в последний день октября, 1799 г.

— Похоже, маленькое чудо, — Пиет Баерт смотрит на небо. — Дождь вытек…

— А я думал, хватит на сорок дней да сорок ночей, — говорит И во Ост.

— Тела сплыли по реке, — замечает Вибо Герритсзон. — Видал, как их собирали крюками с лодок.

— Господин Кобаяши? — Мельхиор ван Клиф повышает голос. — Господин Кобаяши?

Кобаяши поворачивается и смотрит на ван Клифа.

— У нас много дел до того, «Шенандоа» снимется с якоря: почему задержка?

— Наводнение снесло мосты в городе. Много опозданий сегодня.

— Тогда почему, — спрашивает Петер Фишер, — они не вышли из тюрьмы пораньше?

Но переводчик Кобаяши поворачивается к ним спиной и смотрит на Флаговую площадь. Сегодня она — место казни, и столько людей, собранных в одном месте, Якоб в Японии еще не видел. Голландцы стоят полукругом, спиной к флагштоку. Овал вычерчен на земле там, где будут обезглавлены воры, укравшие чайник. На противоположной от голландцев стороне, под навесом, возведена ступенчатая трибуна. На самом высоком, третьем уровне сидит мажордом Томине и дюжина высших чиновников из магистратуры. Средний заполнен другими почетными гостями из Нагасаки. На нижнем — все шестнадцать переводчиков разных рангов, исключая Кобаяши, он при исполнении служебных обязанностей, стоит рядом с Ворстенбосом. Огава Узаемон, с ним Якоб не виделся после встречи в бане, выглядит усталым. Три синтоистских священника в белых одеяниях и разукрашенных головных уборах проводят ритуал очищения, распевая молитвы и разбрасывая соль. Слева и справа стоят слуги, восемьдесят — девяносто переводчиков без ранга, грузчики — кули и дневные работники, довольные тем, что за счет времени, оплачиваемого Компанией, им покажут захватывающее зрелище, плюс охранники, досмотрщики, гребцы и плотники. Четыре человека в лохмотьях застыли в ожидании у тележки. Палач — самурай с ястребиными глазами, его помощник держит барабан. Доктор Маринус стоит в стороне с четырьмя семинаристами — мужчинами.

«Орито была лихорадкой, — Якоб напоминает себе. — Теперь лихорадка ушла».

— В Антверпене повешение — куда больший праздник, чем этот, — ворчит Баерт.

Капитан Лейси смотрит на флаг, размышляя о ветре и отливах.

Ворстенбос спрашивает: «Понадобятся ли нам буксиры, капитан?»

Лейси качает головой.

— Обойдемся парусами, если ветер не сменится.

Ван Клиф предупреждает:

— Капитаны буксиров все равно попытаются закинуть канаты, так что берегитесь.

— Этим пиратам придется менять много-много порезанных канатов, особенно, если…

У Сухопутных ворот толпа приходит в движение, гудит сильнее, расступается.

Преступников несут в больших веревочных сетках на шестах: четыре человека на каждого. Их приносят и вываливают в вычерченный овал, где освобождают из сеток. Младшему из этих двоих только шестнадцать или семнадцать лет; похоже, до ареста он был красавчиком. Его старший сообщник выглядит сломленным, его трясет. Из одежды на них только набедренные повязки, все остальное — короста засохшей крови, ссадин и шрамов. Несколько пальцев на руках и ногах размозжены, распухли и покрыты струпьями. Полицейский Косуги, суровый начальник сегодняшней кровавой церемонии, разворачивает свиток. Толпа затихает. Косуги зачитывает японский текст.