слоем долгих лет молчания. И я не раз просил ее все организовать, а потом, в самый последний момент, шел на попятный. Мысль снова увидеть эти места меня пугала, мне казалось, что я еще к этому не готов. Появление Пьеро оказалось очень важным. Он стал постоянно звать меня поехать в Аушвиц вместе с ним. Он рассказывал о своих поездках по школам всей Италии и говорил, что и я должен бы этим заняться. Когда Зельма узнала, что Пьеро тоже всеми способами убеждает меня посетить Аушвиц, она решительно меня подтолкнула:
– Такую возможность нельзя упустить. Если Пьеро будет рядом, тебе будет с кем разделить твою боль.
Первое путешествие туда я помню очень четко. Мы выехали с Родоса 10 октября 2005 года, переночевали в Риме, а на следующее утро взяли курс на Польшу. Рядом со мной была Зельма, которую я попросил не отходить от меня ни на шаг. И потом, был еще Пьеро, товарищ по несчастью, и я, увидев на горизонте бараки лагеря, вцепился в него мертвой хваткой.
Я уезжал в страхе, ибо знал, что меня ожидает. Знал, что на платформе снова увижу отца, готового защитить Лючию когтями и зубами, что опять увижу гибель моей семьи и всей нашей общины. Со мной это происходит всегда, как только я туда возвращаюсь. А подойдя к колючей проволоке, я всегда вижу за ней сестру.
Едва мы подъехали к лагерю, я ощутил огромную усталость. Меня словно смыло рекой ужасных воспоминаний. Мы с Пьеро отделились от группы и уселись в сторонке на скамейку. Мы сделали это, мы на это осмелились и теперь обменялись ободряющими взглядами.
– Мы еще живы, Пьеро. Как это возможно? – спросил я.
Он не нашел что ответить. Было ясно, что нас мучил один и тот же вопрос. Вернуться в эти места через столько лет было, конечно, важным шагом, но этот шаг ответа на вопрос не давал. Мы на своей шкуре испытали то варварство, что искалечило наши жизни, но не понимали, почему остались в живых.
За день до отъезда мы вместе с Вельтрони, тогдашним мэром Рима, отправились в Викторианский колледж, чтобы встретиться со студентами, которые собирались принять участие в путешествии. Меня спросили, смогу ли я что-нибудь им рассказать, и я ответил, что вряд ли. Я очень боялся, что меня не поймут, а мой рассказ воспримут как собрание каких-то баек, специально выученных, чтобы произвести на них впечатление, и раздутых исключительно ради удовольствия поразить. То же самое уже было со мной, когда я только-только освободился из лагеря. Те, кому я рассказал все ужасы лагерной жизни, приняли меня за сумасшедшего. И я вообще перестал об этом говорить. Для меня снова увидеть все это и не быть понятым оказалось двойной мукой.
В тот день в Аушвице мне было очень плохо. Я должен был рассказать ребятам обо всем, что своими глазами видел на лагерной платформе, и боялся, что меня не поймут. Но постепенно, рассказывая, как шестьдесят лет тому назад шагнул на эту платформу, я заметил, что аудитория притихла, заинтересовалась и слушает очень внимательно.
Вернувшись в гостиницу, я все еще чувствовал потребность обо всем рассказать. После стольких лет молчания меня буквально пожирало желание освободиться от всего, что камнем лежало на сердце. И я рассказывал и рассказывал ребятам обо всем, что пережил, даже о том, что, как мне казалось, спрятано в самых дальних уголках памяти.
В номер я вернулся совершенно разбитым и всю ночь проплакал. А потом у меня в мозгу словно вспыхнул свет. Меня наполнили свежесть и ясность, каких я уже давно не испытывал, и все мои мысли вмиг обрели свои места. Я повернулся к Зельме:
– Зельма! Я понял, почему и ради чего я выжил! Чтобы рассказать обо всем этом ужасе, чтобы свидетельствовать перед другими, во имя тех, кто не смог этого сделать.
В тот день я говорил и на платформе, и в гостинице, не отдавая себе отчета, до какой степени жестко и без прикрас называл вещи своими именами. За эти полдня я сказал больше, чем за прошедшие шестьдесят лет. Стать рупором горя и боли моих братьев, моей общины было тем моральным долгом, которым я до сего времени пренебрегал.
С тех пор я заговорил и теперь езжу по разным организациям и школам всей Италии с рассказами и постоянно корю себя за то, что не начал говорить раньше. Ради этого я выжил и поклялся никогда не прекращать этих рассказов. При каждой встрече меня поражает реакция и эмоциональный отклик публики, и я чувствую, как мои погибшие братья оживают в сознании тех, кто меня слушает.
Именно для этого нужно мое свидетельство. Поддерживать память о тех, кого уже нет с нами, кто сгинул в газовых камерах, не выдержал ледяных ночей в Аушвице. Теперь я говорю за них.
Это первое посещение лагеря и уроки, которые я из него извлек, сделали меня другим человеком. Я чувствую это и вижу Родос в новом свете. Раньше для меня побродить по старому городу было все равно что пройтись по кладбищу воспоминаний и старых выцветших фотографий. А теперь, когда я вхожу в храм и вижу его наполненным людьми, память переносит меня в синагогу моего детства, и мне делается хорошо и даже весело. Я вижу лица стоящих между скамеек людей, которых уже нет, но на этих лицах нет печали. Они молятся с радостью и улыбаются мне, словно знают, что не позабыты, что живут в памяти стольких людей разных поколений, которым я рассказал о них.
Я чувствую, что они благодарят меня, и, рассказывая их истории, приближаюсь к ним. А они словно говорят мне: «Сами, ты выжил в этом аду, чтобы рассказать о нас». Они попросили меня об этом, и я должен был это сделать. Этот долг изменил мою жизнь, заставил меня многое понять и о себе самом и дал мне наконец возможность взглянуть на мир новыми глазами. Эти последние годы стали самыми прекрасными в моей жизни.
Эпилог
В январе 2012 года мне позвонили из еврейской общины Родоса. С ними связалась женщина из Австралии и поинтересовалась, остался ли кто-нибудь в живых из семьи Джакоббе Модиано.
Секретарша ответила, что да, остался, и дала мой номер телефона. Дама из Австралии хотела узнать, была ли среди моих родственников Лючия, дочь Дианы, умершей еще до депортации.
Несомненно, речь шла о моей сестре.
Женщина сказала, что от своей матери получила вышитые простыни и еще несколько вещей, которые были приданым Лючии. Когда началась депортация, моей сестре было шестнадцать