Читать интересную книгу "Один на один - Грейс Райли"

знакомы. Она тренировалась с моей мамой. И это она рассказала ему про место тренера в МакКи.

— Ха. Я же сказал: «Вперед, тренер!» Она так-то красотка.

Я снова закатываю глаза — но он прав, она прекрасна. Только больше я об этом разговаривать не в состоянии, так что я вздыхаю с облегчением, когда мы доходим до дома. Я открываю дверь; Купер озирается, как будто стоит у дома с привидениями, а не у типичного и идеально приятного здания в колониальном стиле в этом квартале.

— Это как-то странно, — говорит он. — Я никогда не был дома у тренера.

— Я пытаюсь его уговорить устраивать тут ужины для команды, — отзываюсь я, сражаясь с дверной ручкой. Это старый дом, как и большинство в этой части города; парадная дверь всегда заедает, потому что слегка скошена в дверной раме. Я не против жить здесь, но все равно скучаю по дому в Темпе, пусть он стал куда меньше и печальнее, когда умерла мама.

— Да, зимний банкет у нас всегда в «Везувии».

Купер идет за мной на кухню. На столе, на котором обычно лежит груда папок, статистических данных и большой блокнот, в котором папа планирует тактику, я нахожу формуляр, который заполнила на неделе в лаборатории. Совсем о нем забыла, пока сдвигала весь мусор на столе в сторону, чтобы перекусить едой из доставки, и собирала вещи, чтобы пойти к Куперу.

— Ладно, пошли, — говорю я. Разворачиваюсь и чуть не врезаюсь в Купера; он смотрит в блокнот.

— Вот это никогда не сработает, — хмурится он, разбирая папин неряшливый почерк. — У Джина плохо с обманными маневрами.

Я поднимаю листок.

— Все, мы можем идти.

— И отказать мне в удовольствии увидеть твою спальню, Рыжая?

— Поверь мне, там ничего интересного.

— А если я скажу, что к этому прилагается сеанс поцелуев?

Я закусываю губу, чтобы не улыбнуться.

— Ладно. Но тебе запрещено издеваться над моим постером с Робертом Паттинсоном.

— Как будто это что-то новое, милая. Я видел, как ты смотришь на Эдварда.

Я пытаюсь его ущипнуть, но Купер вовремя отступает. Я вздыхаю и веду его наверх.

Мы переехали в Мурбридж до моего выпускного класса, так что я весь год жила тут почти постоянно, прежде чем поступить в МакКи. Когда папа пошел туда тренером, Купер был первокурсником. По какой-то причине мне куда более странно думать о том, что я ходила в старшую школу Мурбриджа, пока Купер жил всего в десяти минутах от меня, чем о том, что в прошлом году мы оба жили в кампусе и не пересекались. Но если бы пересеклись — вряд ли бы мы занимались тем, чем занимаемся сейчас.

Я щелкаю выключателем потолочной люстры. У Купера на лице задумчивое выражение. Одно дело — моя комната в общаге, и совсем другое — вариант моей подростковой спальни. Стены окрашены в желтый, на полу лежит синий ковер. Крохотная односпальная кровать у стены, и повсюду книги. Мой постер с «Сумерками», который я прикрепила над кроватью и никогда не снимала, и, конечно, целая полка кубков и медалей — реликвий давно прошедшей поры моей жизни. Я нагибаюсь и потираю колено. У меня всегда появ­ляются фантомные боли, когда я думаю о цене этих наград.

— Ты часто занимала первое место, — замечает Купер.

Я сухо улыбаюсь.

— У меня был хороший тренер.

— Твоя мама?

— Да. Когда она заболела, ее заменили, но до этого моим тренером была она. — Я сажусь на кровать, сглатывая волну эмоций, которая всегда сопровождает разговоры о ней. Купер садится рядом и берет мою руку. — Я знаю этот стереотип: злобная мать заставляет дочь заниматься тем же, что и она, перенимает ее славу и все такое, но она была совсем другой.

— А какой? — мягко спрашивает Купер.

Я веду пальцем вдоль линий его ладони.

— Она была честной. С ней было весело. Я всю тренировку откатывала под бодрые песни. А на уроках балета мама танцевала рядом со мной. Мы вели альбомы всех моих соревнований, вклеивали туда аннотации и ленточки. Она всегда носила в сумочке мармеладных мишек и кислых червячков, если вдруг меня надо будет подбодрить. Я знаю, что ее карьера закончилась из-за беременности мной, но она никогда не заставляла меня считать, будто я испортила ей жизнь. Я была сюрпризом, но родители меня хотели.

Я улыбаюсь, вспоминая, как она отчитывала другую маму за то, что та наорала на дочь после провальной программы.

— Она никогда не повышала голос. Когда я допускала ошибки, мы рассматривали их так, что мне становилось лучше, пусть я и облажалась, понимаешь? Она заставляла меня чувствовать себя благодарной за то, что у меня была возможность сначала совершить ошибку, а потом на ней поучиться.

У меня хрипнет голос — как и всегда, когда я говорю о маме. Прошло почти десять лет, а я все равно не могу вспоминать о ней без слез. Иногда я думаю, будет ли так до конца моих дней; буду ли я однажды рассказывать о ней своему ребенку и всю дорогу рыдать. Как будто я чувствую эту боль заново, раз за разом, как будто переживаю каждый миг в той больнице — только все одновременно.

Купер обнимает меня, и я с благодарностью утыкаюсь ему в грудь.

— Мне жаль, — говорит он и морщится. — И прости, что так говорю. Я знаю, что это не помогает.

Я качаю головой.

— Все нормально.

— Что случилось? Делись, если хочешь.

— У нее был рак яичников. Очень агрессивный. — Я вытираю глаза и смотрю на него. — У нее были волосы как у меня. Красивого рыжего цвета. Они все выпали, когда она начала проходить химию. Мне было тринадцать. Четырнадцать — когда она умерла.

Купер обнимает меня так крепко, что у меня вышибает воздух из груди.

— Я помню фотку на твоем трюмо в общаге. Мне больше не называть тебя Рыжей? Это не пробуждает дурные воспоминания?

— Нет. — Я сажусь прямо и шмыгаю носом, пытаясь выдавить улыбку. — Мне правда нравится. Не прекращай.

Он проводит губами по моему лбу.

— Спасибо, что рассказала.

— Я нечасто об этом говорю. — Моя улыбка опять дрожит. — Папе не нравится. Я думаю, ему все еще слишком больно.

— Ты знаешь, было бы странно целоваться под взглядом Эдварда Каллена, — острит он.

Я смеюсь сквозь слезы. Уже третий раз подряд меня поражает его заботливость. Он спросил о моей маме. Проверил, хочу ли я слышать от него прозвище Рыжая. А теперь это — точно понял, когда мне нужно посмеяться, чтобы не накручивать себя снова.

— Это у нас давно, — говорю я. — Я начала читать «Сумерки» в больнице. Именно эта серия заставила меня влюбиться в чтение.

— Ну, тогда решено, — говорит он. — Нам нужен книжный обмен. Я прочту «Сумерки», а ты заценишь «Властелина колец».

Я тянусь к книжным полкам рядом с кроватью — мои потрепанные книжки серии стоят прямо посреди верхней. Я беру первую и пролистываю. Если Купер ее прочтет, то увидит все абзацы, которые я выделила маркером. С тех пор я прочла сотни книг и знаю, что серия не идеальна, но все равно обожаю каждое слово.

— Тебе, наверное, не понравится. Эти книги — не из тех, что ты обычно читаешь.

— Мне понравились фильмы, — отвечает Купер. — А тебе понравится «Братство кольца».

— Ладно, — говорю я. — Но если я брошу, потому что там мало романтики, не…

— Жучок? — зовет папин голос. — Ты дома?

У меня сердце уходит в пятки.

— Шкаф, — бормочу я, заталкивая туда Купера. — Скорее.

Он закрывается в шкафу в тот самый момент, когда папа стучит в дверь.

35

Купер

С тех пор как я начал свои половые приключения, мне пришлось дважды бесцеремонно залезать в шкафы. Один раз потому, что у девушки, с которой я мутил, был парень и она не озаботилась сказать мне об этом, а другой раз потому, что строгие родители рехнулись бы, увидев в спальне дочери мальчика. Я прятался под кроватью,