Читать интересную книгу Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл

— Но, я надеюсь, не плохая неожиданность?

— У нас есть пословица, — переводчик наливает себе чаю. — «Ничего нет дороже того, что получаешь бесплатно». Когда госпожа Аибагава получает такой подарок, она может заволноваться: «Какой будет настоящая цена, если я приму?»

— Но здесь нет никаких обязательств. Честное слово, вообще никаких.

— Тогда… — Огава отпивает чай, продолжая избегать взгляда Якоба. — Почему господин де Зут отдает?

«Этот разговор еще труднее, — думает Якоб, — чем с Орито в саду».

— Потому что… — клерк замолкает, — …ну, почему я хочу подарить ей этот подарок, я имею в виду, источник этого желания, что побуждает кукловода, как мог выразиться доктор Маринус, это… одна из великих неопределенностей.

«Что это за бессвязное лепетание, — читается на лице Огавы, — о чем ты, скажи на милость?»

Якоб снимает очки, оглядывается по сторонам и видит пса, задравшего лапу.

— Книга эта… — Огава смотрит, скорее, не на, а сквозь Якоба, — подарок любви?

— Я знаю… — Якоб чувствует себя актером, который вышел на сцену, не выучив текста, — что она… госпожа Аибагава… не куртизанка, что голландец — это не идеальный муж, но я не нищий, благодаря моей ртути. Но это ничего не значит, и, без сомнения, кто‑то мог бы принять меня за самого глупого дурака…

Под глазом Огавы бьется маленькая жилка.

— Да, можно сказать, что это подарок любви, но, если госпоже Аибагаве нет до меня никакого дела, это совершенно неважно. Она может оставить его у себя. Зная, что она пользуется этой книгой… — «…я буду счастлив» Якоб произнести не может. — Если бы я отдал словарь ей, — объясняет он, — шпионы, инспекторы и ее соученики заметили бы. Я также не могу подойти к ее дому вечером. А словарь у переводчика с рангом ни у кого не вызовет никаких вопросов. И это не контрабанда, а просто подарок. И потому… я бы хотел попросить вас отнести ей эту книгу.

Туоми и раб д’Орсейи разбирают треножные весы на Весовом дворе.

Огава не меняется в лице от удивления — значит, уже ожидал услышать подобную просьбу.

— На Дэдзиме нет никого, — добавляет Якоб, — кому бы я доверял.

Действительно, никого, подтверждает Огава коротким: «Х — м-м — м».

— В словарь я… я вложил… ну, короткое письмо.

Огава поднимает голову: последняя фраза вызывает определенные подозрения.

— Письмо… чтобы сказать, что словарь — ее навсегда, но если… — «Теперь я похож, — думает Якоб, — на зазывалу, обхаживающего домохозяек на рынке», — …если бы она… когда‑нибудь… решила бы увидеть во мне покровителя, или, скажем по-другому, защитника или… или…

Тон Огавы неожиданно резок.

— Письмо — предложение замужества?

— Да. Нет. Пока… — полный сомнений и раскаяния, Якоб достает словарь, заматывает его в парусину и завязывает шпагатом. — Да, черт возьми. Это — предложение. Я прошу вас, господин Огава, облегчите мои страдания и просто передайте ей эту чертову книгу.

Ветер темен и насыщен громовыми раскатами. Якоб закрывает склад на замок и переходит Флаговую площадь, прикрывая глаза от песка и пыли. Огава и Ханзабуро вернулись домой, пока буря еще не разгулялась. У флагштока ван Клиф орет на д’Орсейи, у которого, как видно Якобу, никак не получается добраться до флага.

— За кокосом ты бы залез без всяких, так что влезешь и за нашим флагом!

Мимо проносят паланкин главного переводчика; окошко наглухо закрыто.

Ван Клиф замечает Якоба:

— Чертов флаг замотался и никак не опускается, но я не допущу, чтобы его изорвало в клочья только потому, что этот ленивец боится залезть и распутать его.

Раб добрался до верха, удерживается ногами за столб, развязывает Триколор объединенных провинций, соскальзывает вниз с добычей — волосы развеваются по ветру — и передает флаг ван Клифу.

— Теперь беги и найди господина Туоми, чтоб он показал тебе, где спасать твою чертову шкуру!

Д’Орсейи убегает между домами директора и капитана.

— Переклички не будет, — Ван Клиф складывает флаг, убирает под камзол и становится под навес крыши. — Хватайте, что там сварил Грот, и идите домой. Моя последняя жена предсказывает, что ветер усилится вдвое прежде, чем над нами пройдет око тайфуна.

— Я собирался… — Якоб указывает на Сторожевую башню, — …пойти туда и посмотреть на все.

— Посмотрите, но быстро! Иначе ветер унесет вас на Камчатку!

Ван Клиф вразвалочку идет по аллее к своему дому.

Якоб взбирается по лестнице, перешагивая через две ступени. Ветер атакует его, едва он поднимается выше крыш. Якоб крепко держится за поручни, потом ложится на дощатый пол. С колокольни Домбурга он наблюдал за многими штормами, налетавшими со стороны Скандинавии, но у восточного тайфуна больше и напора, и злости. Дневной свет становится синюшным; деревья на потемневших горах мотает из стороны в сторону, по черной поверхности бухты бегут быстрые нервные волны; брызги долетают до крыш Дэдзимы, бревна домов скрипят и стонут. На «Шенандоа» сбрасывают третий якорь; первый помощник машет руками на кормовой части верхней палубы, его рот безмолвно открывается и закрывается. В восточной части бухты китайские купцы и моряки также заняты сохранением своей собственности. Паланкин переводчика пересекает опустевшую площадь Эдо. Гнутся высаженные в ряд платаны, ветер рвет с них листья, птицы не летают; рыбацкие лодки отведены от берега и связаны вместе. Нагасаки готовится к приходу плохой — плохой ночи.

«Какая из тех сотен собравшихся вместе крыш, — гадает Якоб, — твоя?

На Перекрестке полицейский Косуги крепко привязывает колокольный язык.

«Сегодня Огава словарь ей не понесет», — понимает Якоб.

Туоми и Баерт забивают гвоздями дверь и ставни Садового дома.

«Мой подарок и письмо слишком бестактные и скоропалительные, — признает Якоб, — но утонченные ухаживания здесь невозможны».

Что‑то трещит и разлетается на куски в Садовом…

«По крайней мере, сейчас я могу перестать клясть себя за трусость».

Маринус и Илатту, борясь с ветром, везут в тележке деревца в глиняных горшках…

…и двадцать минут спустя две дюжины яблочных саженцев в безопасности, надежно укрыты в коридоре больницы.

— Я… мы… — тяжело дыша, доктор показывает на молодые деревца, — у вас в долгу.

Илатту поднимается в темноту и исчезает в люке чердака.

— Я же их поливал, — Якоб переводит дыхание. — И теперь считаю себя обязанным их защищать.

— Я совершенно не представлял себе, сколь опасна морская соль, пока Илатту не предупредил меня. Эти деревья я привез из Хаконе: не имея латинских названий, они могли бы просто исчезнуть. Нет большего дурака, как старый дурак.

— Ни одна душа не узнает, — обещает Якоб, — даже Клас.

Маринус хмурится, задумывается и спрашивает: «Клас?»

— Садовник, — напоминает Якоб, отряхивая одежду, — в доме ваших тетушек.

— A — а, Клас! Дорогой Клас обратился в компост много лет тому назад.

Тайфун воет, как тысяча волков, на чердаке уже горит лампа.

— Ну, — говорит Якоб, — а я лучше побегу в Высокий дом, пока еще есть возможность добраться туда.

— Богу решать, будет ли он высоким наутро.

Якоб толкает входную дверь: ветер захлопывает ее с такой силой, что клерк отлетает назад. Якоб и доктор выглядывают наружу и видят, как бочка катится по Длинной улице и разбивается в щепки у Садового дома.

— Оставайтесь в нашем убежище наверху, — предлагает Маринус, — пока тайфун не выдохнется.

— Я бы не хотел вам мешать, — отвечает Якоб. — Вы же очень цените вашу приватность.

— Какая польза будет моим семинаристам от вашего трупа, если вы разделите судьбу той бочки? Идите первым, чтобы я не упал и не раздавил нас обоих…

Шипящая лампа высвечивает сокровища книжных полок Маринуса. Якоб наклоняет голову и прищуривается, разглядывая названия: «Новый органон» Фрэнсиса Бэкона, «Метаморфозы растений» фон Гете, «Тысяча и одна ночь» в переводе Антуана Галлана. «Печатное слово — это пища, — говорит Маринус, — и вы, похоже, голодны, Домбуржец». «Система природы» Жан- Батиста де Мирабо (псевдоним — как каждый племянник голландского пастора, Якоб знает об атеисте, бароне д’Ольбахе) и «Кандид, или Оптимизм» Вольтера. «Довольно ереси, — замечает Маринус, — чтобы раздавить ребра инквизитору». Якоб не отвечает, увидев рядом «Математические начала натуральной философии» Ньютона, «Сатиры» Ювенала, «Ад» Данте на его родном итальянском языке и отрезвляющую «Книгу мироздания» их соотечественника Кристиана Гюйгенса. И стоят эти книги лишь на одной из двадцати — тридцати полок, выстроившихся по стенам чердака. На рабочем столе Маринуса лежит «Остеография и анатомия костей» Уильяма Чеселдена.

— Посмотрите, что у вас внутри, — предлагает доктор.