Деклан опускает голову, кончики его волос щекочут мне живот. В тот момент, когда мои руки касаются его головы, он вскакивает и отталкивается от меня. Я сажусь, и мне сразу не хватает его, я наблюдаю за его внезапным изменением. Его глаза сужаются, затем зажмуриваются, когда боль пронизывает его лицо.
То, что он может исправить внутри меня так быстро, он разрушает еще быстрее.
Он встает и уходит, разрушая добро, которым он только что наполнил меня. Но прежде чем уйти, он разворачивается и говорит:
— Ты выдыхаешь лживые пары, я почувствовал это в нашем поцелуе.
И затем он ушел, оставив мне опустошенный беспорядок, не желая думать о войне, которая происходит внутри него, потому что эта война всегда будет направлена на меня, и я не могу справиться с бременем ответственности в этот момент. Я слишком слаба.
Когда солнце начинает светить сквозь окна, я просыпаюсь. Моя голова раскалывается, когда я потягиваюсь и сажусь, устав от пробуждения среди ночи. Мне было тяжело снова заснуть после поцелуя Деклана, и когда я иду в ванную, мои темные круги под глазами подтверждают это.
Я роюсь кругом, но не могу найти никаких туалетных принадлежностей. Все мои вещи остались у Айлы. Я дрожу от холода в этом доме, когда пробираюсь в комнату Деклана, но она пуста.
— Что ты делаешь? — спрашивает он, напугав меня, и когда я оборачиваюсь, он поднимается по лестнице с кружкой в каждой руке.
— Я проснулась и... Я просто искала тебя. Я хотела освежиться, но в ванной ничего не было.
Он вручает мне одну из кружек, и меня немедленно встречает цветочно—пряный аромат чая, который он сделал для меня.
— Ммм... спасибо, — бормочу я, когда он проходит мимо меня в свою спальню.
Я не знаю, следует ли мне последовать за ним, поэтому я остаюсь на месте, но мне не приходится долго ждать, он возвращается со своей кожаной сумкой для туалетных принадлежностей, которую я помню с его квартиры в Чикаго.
— Вот, — говорит он, протягивая мне руку. — Ты можешь использовать мои вещи.
Затем он входит в мою комнату, и на этот раз я следую за ним. Он садится на место возле окна, и я вхожу в ванную, закрывая за собой дверь. Я открываю его сумку, вытаскиваю его зубную щетку и с удовольствием использую ее вместе с его дезодорантом. Я расчесываю волосы, стараясь не сорвать повязку, которую доктор положил на струпы на затылке.
Когда я выхожу, он устраивается поудобнее, выглядя собранным в чистых брюках и угольной рубашке. Но я вижу усталость под его глазами. Я подхожу и забираюсь обратно в постель, накрываясь теплым одеялом, садясь напротив мягкого изголовья кровати. Я делаю глоток чая из своей чашки и смотрю на Деклана, который просматривает стопку бумаг.
— Это?..
Он поднимает голову и говорит:
— Я хотел знать, что тебя расстроило, поэтому я взял их из твоей комнаты.
— У тебя... Я имею в виду, ты... — я путаюсь в своих словах, вспоминая, что я читала, и мое беспокойство усиливается.
— Я подумал, что было бы лучше поговорить об этом и разобраться, вместо того, чтобы следить за тобой.
Покачав головой, я говорю ему:
— Я не хочу говорить об этом, Деклан.
— Почему?
Отставив чай на тумбочку, я ложусь в постель и признаюсь ему.
— Потому что это слишком больно. Потому что разговор не изменит ничего. Потому что моя жизнь уже слишком запутана для меня.
Он кладет бумаги на кофейный столик перед собой, наклоняется вперед и говорит:
— Игнорирование только ухудшит ситуацию. Это твоя проблема, Ни—Элизабет. — Покачав головой, он оглядывается на меня и продолжает: — Когда ты все это скрываешь, ты даешь этим власть над собой.
— Я не…
— Ты так не считаешь?
— Нет, — отвечаю я.
Он вздыхает и говорит:
— Тогда объясни мне вчерашний вечер.
— Это не было...
— Ты в последнее время смотришь на себя? — говорит он. — Женщина, которая контролирует ситуацию, не будет разбивать свою голову об гребаную стену.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Ты не понимаешь, — защищаюсь я.
— Тогда, пожалуйста, объясни мне. Позволь мне понять, почему твое тело покрыто ушибами.
Он смотрит на меня острым взглядом, вымещая на мне свое разочарование, пока я неловко сижу здесь. Зная, какой Деклан видел меня прошлой ночью, зная, что я ему открыла, я чувствую себя лишенной своей брони, за которой привыкла прятаться. Я раскрылась перед этим человеком, но теперь я хочу снова спрятаться. Хотела бы я покончить с этой видимостью и наброситься на него с грубыми словами. Избавить его от той честности, которую я ему давала.
Он видит, что я хочу избежать этого разговора, тогда он нажимает.
— Я хочу, чтобы ты рассказала мне, почему ты решила уничтожить себя. Скажи мне почему.
Качая головой, я заикаюсь.
— Не знаю... Ты не поймешь... Я не могу...
— Зачем скрывать сейчас? Зачем? Просто поговори со мной. Расскажи мне.
Но я сомневаюсь, что он сможет понять, если я расскажу ему. Я сама этого не понимаю. Когда я продолжаю избегать ответа, он встает и подходит ко мне, садясь на кровать передо мной. Его близость, особенно после поцелуя прошлой ночью, меня тревожит, и я позволяю своему страху расти.
Жестким голосом со своим сильным акцентом, он говорит:
— Помоги мне понять тебя. Скажи мне, почему ты причиняешь себе боль?
— Я не... — начинаю я, когда слышу скорбь в обрывках его сурового голоса. Я подчиняюсь его просьбе, потому что я знаю, что он этого заслуживает. Я должна ему все, что он хочет. — Я не причиняю себе вреда.
— Я не понимаю.
— Так я чувствую себя лучше, — признаюсь я. — Когда мне больно, действительно больно, я бью себя, и это снимает боль.
— Ты ошибаешься. Ты просто маскируешь боль. Ты не избавляешься от неё.
— Но я не знаю, как от неё избавиться.
— Ты справишься с этим. Поговори об этом, признай это и проанализируй.
Его слова напоминают слова Карнеги. Однажды он сказал мне что—то очень похожее, когда я говорила с ним о Беннетте. Но дело в том, что перед лицом такой боли требуется особая сила, которой я не обладаю.
— А как же ты? — предъявляю я ему. — Ты скрываешься.
— Да, — признается он. — Я скучаю по своей маме, и я прячусь от всей этой хреновой ситуации. Но это не мучает меня так, как ты относишься к вещам. Я не из тех, кто набрасывается на себя с кулаками, как ты.
Его слова едкие. Они злят меня, потому что они правдивы. Он прав, и я ненавижу это.
Ненавижу, что стала прозрачной для него. Ненавижу, что допустила это. Пропала маскировка. Я оставила её для искупления, для раскаяния.
— Я не знаю, как это сделать, — признаюсь я.
Он с пониманием кивает.
— Я знаю. Я просто хочу, чтобы ты поговорила, вот и все.
— О моей маме?
— Это хорошее начало.
— Что сказать? Я имею в виду, я боюсь узнать слишком много, — говорю я ему, изо всех сил стараясь не сломаться.
— Слишком много? Ты не все прочитала?
— Нет. Я была так расстроена, что я... Я просто не смогла все прочитать. Я не могла сосредоточиться.
Он настаивает, что мне нужно это знать, поэтому я сижу и слушаю, как он рассказывает мне документально подтвержденные факты, как и почему моя мать продала меня какому—то парню, которого она едва знала. И сфабрикованная история, которую она рассказала отцу и полиции, что меня похитили, когда она оставила меня в автокресле без присмотра, пока заходила на заправку, чтобы заплатить.
Он говорит подробно, поскольку я сижу здесь как каменная, заставляя свои чувства отодвинуться дальше. Я сохраняю свое дыхание настолько, насколько могу, концентрируясь на восстановлении своего стального каркаса, пока он продолжает рассказывать мне о её психической нестабильности. У нее была крайняя послеродовая депрессия, а позже ей был поставлен диагноз маниакальная депрессия и суды признали ее безумной, поэтому она была приговорена к заключению в психиатрическую больницу вместо тюрьмы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})